Туннель

Фотографы со всех сторон наводили на них свои аппараты, кинематографы заготовляли снимки. Из парикмахерских выскакивали люди с намыленными физиономиями, подвязанными салфетками, из магазинов обуви – дамы в одном ботинке, из магазинов готового платья – мужчины без пиджаков и даже в одном нижнем белье.

В одном из автомобилей, задержанных процессией, сидели Ллойд и Этель. Она вся трепетала от волнения и любопытства и радовалась случаю увидеть эту процессию.

– Отец, они несут Аллана! Алло! Видишь ты его?

Ллойд, сидевший в самой глубине автомобиля, за спущенными шторами, посмотрел в окно и заметил равнодушно:

– Да, вижу, Этель!

Когда пронесли мимо чучело самого Ллойда, Этель захохотала вне себя от радости и, отскочив от окна, крепко обняла отца:

– Это ты, папа! Видишь?

– Вижу, Этель…

Этель стукнула в окошечко автомобиля, когда мимо проходили негры. Они засмеялись и прижали к оконцу свои ладони кирпично-красного цвета. Остановиться они не могли, потому что на них напирали задние ряды.

– Только не открывай окна, дитя! – равнодушно сказал Ллойд.

При виде «калек Мака» Этель подняла брови.

– Отец, – сказала она изменившимся голосом, – видишь ты их?

– Вижу, дитя…

(На следующее утро Этель велела разделить десять тысяч долларов между «калеками Мака».)

Ее веселость исчезла. В душе вдруг поднялось горькое чувство против жизни. Она подняла оконце впереди и велела шоферу ехать.

– Я не могу, – ответил шофер, – всякое движение прекратилось.

Однако веселое настроение к ней скоро вернулось. Когда она увидала японцев, подпрыгивавших, как обезьяны, она снова захохотала.

– Отец, видишь ты japs[34]?

– Вижу, Этель, – был стереотипный ответ Ллойда.

Ллойд знал, что жизни их обоих угрожает непосредственная опасность. Но он не выдал себя ни одним словом. Стоило только кому-нибудь крикнуть «Это экипаж Ллойда», как их немедленно вытащили бы из экипажа и задавили… В лучшем случае им пришлось бы совершить на плечах негров прогулку по всему Нью-Йорку вместе со всей процессией…

Он удивился Этель, которой он всегда удивлялся. Она и не помышляла об опасности. В этом отношении она была похожа на свою мать.

Ллойд вспомнил один эпизод из своей жизни в Австралии, когда они были еще бедняками. Разъяренная собака бросилась на мать Этель. Что же она сделала? Она дала пощечину собаке, крикнув с негодованием: Tou, go on![35] И собака убежала. Ллойд вспомнил это, и кожа на его лице собралась складками: он улыбнулся.

Автомобиль вдруг зашумел и двинулся. Тогда Ллойд объяснил дочери, какой опасности они подвергались в течение часа.

– Я не боюсь, – заметила Этель и, улыбаясь, добавила: – Как можно вообще бояться людей?..

– Ты хорошо делаешь, дитя мое! Человек, подверженный страху, живет только наполовину.

Этель было уже двадцать шесть лет. Она была вполне независима и была тираном своего отца. Но Ллойд всё еще смотрел на нее как на девочку. Она не возражала против этого, так как в конце концов делала всё что хотела.

Когда красный лес флагов продвинулся к зданию синдиката, рабочие нашли тяжелые двери дома запертыми, окна двух первых этажей – закрытыми железными ставнями. Ни одно лицо не показалось ни в одном из четырехсот окон дома, выходивших на улицу. На гранитной лестнице перед тяжелой дубовой дверью стоял один-единственный полицейский. Это был толстый великан-ирландец в сером суконном мундире и такой же шапке, с ремешком под розовым двойным подбородком. У него было лицо круглое, как полная луна, рыжевато-золотистые усы, и он добродушно смотрел на рабочих веселыми голубыми глазами, успокоительно простирая огромную руку в белой шерстяной перчатке – руку, похожую на лопату, полную снега, – и повторял со смехом всё одну и ту же фразу:

– Keep your shirts on, boys! Keep your shirts on, boys![36] Будто бы случайно медленно двигались по Лайн-стрит три пожарных насоса и, задержанные процессией, остановились и терпеливо ждали. Не следует умолчать и о том, что добродушный ирландец не имел при себе никакого оружия. Но в кармане у него был свисток, при одном звуке которого пожарные насосы, выбрасывавшие в минуту девять тысяч литров воды, направили бы эту струю на толпу. А затем в окне первого этажа появилась бы надпись: «Внимание! В здании синдиката двести констеблей. Осторожно». Но пока у розового великана-ирландца не было повода браться за свисток…

Крики толпы у здания синдиката были заглушены звуками музыки. Затем «Мак» был еще раз вздернут на виселицу. В первый раз веревка оборвалась, и «Мак» упал на головы толпы. Но веревку опять связали, и казнь возобновилась под свист толпы. Потом один рабочий влез на плечи товарищей и произнес краткую речь. В страшном шуме ничего нельзя было расслышать. Но он говорил с пеной у рта и грозил кулаками зданию синдиката. И речь его была всем понятна. Больше двух часов около здания синдиката стоял адский шум, заставивший клерков и машинисток пережить неприятные ощущения.

Затем процессия двинулась через Пир-стрит и Бовери к Третьей, а оттуда к Пятой авеню, где высились безвкусные дворцы миллионеров. Дворцы были тихи и безжизненны…