Туманы и чудовища

После обеда в «Край света» заглянула Сольварай, которая, как оказалось, присутствовала при аресте. Допрос она пересказать не смогла бы – двужильские Когти никого не впустили внутрь, – но отчетливо слышала, когда за дверьми повисло молчание, и видела, как Дежа уводили. Бледный и понурый, он выглядел… виновным.

– Невиновный сопротивлялся бы, не так ли? – заметила Колючка Соль, а Леда только и могла думать, что о его «масках» и природном даре актера.

Может, он не сопротивлялся не потому, что был виноват, а потому, что знал: его отпустят. Но тот мундир сказал, что он признался. И что-то в этом было… что-то в этом было.

В конце концов она оставила Дереку письмо на ближайший рейс – и уснула не сразу. Но больше спать ей не хотелось, оставаться здесь – тоже. Потому Леда собрала свои нехитрые пожитки – только замерла над карманом мундира, в котором когда-то лежал бумажный комок, вытащенный из дома Ваари, – и выскользнула в ночь.

Свет одной полной луны – вторая жалась к горизонту тонким серпом – превращал туман в серебристый театральный занавес. Леда видела нечто подобное в одной из палаток Всесветного рынка, где предлагали маски со всех концов света: заходи и примерь свое новое лицо. Кому-то искать приходилось долго, кто-то находил сразу, но никто не уходил из-за той серебристой, сияющей завесы с пустыми руками. Леда тоже заглядывала в лавку. С великой осторожностью прикладывала к разгоряченному от бега лицу перья, и чешую, и россыпь драгоценных камней. От кого она тогда бежала? Или куда? Леда заплатила за маску с морскими волнами, выточенными так точно, что, казалось, вот-вот зашумят, несколько чеканных шпилек. Куда она запрятала ее? Взяла ли с собой? Кому-то отдала?

Леда вспомнила слова из своего сна, повернулась к морю спиной и зашагала по темным улицам вверх – мимо лавчонок, мимо моста, прямиком к высящемуся над нею дому, из которого когда-то сбежала.

Дом встретил ее безмолвно – как и дядя когда-то.

Ему, холодному и чуждому, племянница была не нужна, а племяннице не был нужен он. Но другого расклада им не выпало. Ледаритри стала Астарадой – прежде, на волнах далеких путешествий, она не носила фамилии. Только имя, которое сокращали все кому не лень. Все, кого она только встречала. Ее звали Ледой, и Ритри, и Ри. Ее окликали Рири, и Леле, и иногда даже Ледаритри, но тогда от звука этих раскатистых слогов она не поднимала плечи и не пыталась исчезнуть.

Дядя попытался сделать ее Астарадой. В какой-то степени ему это удалось – Ледаритри так и не вернулась в море. Она могла слушать его, могла бегать по пирсу (до того случая с Ваари), могла плескаться на берегу и плавала лучше всех. Но она не запрыгнула на первый же корабль, решивший остановиться в бухте Клинка. Она сбежала на сушу. Глубоко на сушу, в Город-Гроздь, где море было видно разве что с отчаливающих на юг воздушных кораблей. Их Леда не особо любила – под ногами не хватало качки, а стук корабельного сердца заставлял задумываться о том, сколько нитей его скрепляет, что творится под его пульсирующей коркой и что нужно, чтобы заставить его остановиться. Вряд ли многое. В Двужилье Леда впервые летела без ножниц в кармане, и это одновременно освобождало – она ничего не сможет случайно порушить! – и тревожило.

Фамильный дом выглядел так, словно где-то в глубине его подвалов тоже билось искусственное сердце. Острые башенки нависали над Ледой, окаймленные лунным светом и морем тумана, и она не знала, как подступить к нему. Стоит ли поздороваться? Или просто повернуть ключ в тяжелом замке и надеяться на лучшее?

Он оглушительно скрипнул, зазубренный и тяжелый, погребенный в ее вещах на целый год. Замок поддался так быстро, словно устал сам от себя и от этого дома.

Леда толкнула дверь. Дом встретил ее сыростью и запустением – чего еще она ожидала? В прихожую нанесло через прохудившуюся крышу песка и ракушек, и в свете ночи казалось, что коридоры наполнены темной водой. Сердце Леды забилось чаще, словно ожидая, что из-за угла вдруг покажется недовольный призрак, или неупокоенное желание дядюшки добраться до королевских связей, или…

…или Буян.

Он распластался по нескольким предметам мебели в одном из малых залов – раскинув крылья, подложив под голову четырехпалые руки, распустив кольца хвоста. Чешуйчатые бока переливались в лунном свете бирюзой и нежным рассветом, хотя чернота была здесь за главную. Свернутые гребни совсем не казались яркими, как в свете солнца.

Буян спал. С закрытыми глазами он казался одним из первых экспериментов нового Цехового подмастерья, который не знал еще, по какому принципу лучше собирать механизмы, что стоит подсмотреть у природы. Шестипалые механоги стали такими совсем недавно, до этого приходилось конструировать еще пару ног. Водоходные улитки когда-то буквально ходили по дну. Гусеницы не сразу обзавелись гибкими конечностями.