Цель вижу, атакую!

Он остыл сразу, как только увидел, что картузик, пропитываясь голубой краской, тонет в бочке. Спасти его было невозможно.

Женька рыдал, захлебываясь слезами.

Витька опрометью кинулся домой и, содрогаясь, забился под мамину кровать. Там он сидел, притаившись, как зверек, пока его не вытащила мать.

Он не узнал ее. Глаза, расширенные в гневе, и рука с отцовским широким ремнем.

Опа, до того не ударившая его ни разу, стегала безжалостно, исступленно. И он не чувствовал боли и не мог произнести ни слова.

На всю жизнь он запомнил Женькин безутешный плач, мамины глаза и картузик с лаковым козырьком, потонувший в голубой краске.

От этого воспоминания Додонова отвлек громкий разговор техников. Рассказывал Пров Васильевич:

— Слушай, Миша. Со мной на Севере служил один старичок — начфин. Так он в молодые годы вместе с нынешним министром финансов работал. Министр у него под началом ходил. Золотой начфин был, в своем деле академик, у него всегда сальдо-бульдо до копеечки сходилось. Вот, брат, как бывает. А тебе подавай генеральский чин. Эх ты, карьерист!

3

По пути от стоянки до городка у Виктора были три встречи. Первым подвернулся Веснин. Он выскочил из-за метеобудки.

— Видишь, лейтенант, как дело обернулось, — переводя дыхание, сказал он. — Веришь, я не виноват?.. Но и старик Судейкин плетет что-то непонятное. Кульчинского подозревает… А при чем тут он, если фонарь слетел? Ему бы только машину посадить. Ты Судейкина не больно слушай, хоть он мне добра желает. Не дело, чтобы на Кульчинского зря тень падала.

Мишка не дал Додонову вымолвить ни слова, сразу перескочил на другое:

— А ты не горюй, не навек тебя с полетов сняли. Еще вернут, и увидишь небо в алмазах.

И Михаил Веснин помчался к штабу, поскрипывая своими хромовыми сапогами.

«Торопится парень, — подумал Додонов, — несется на форсированном режиме, словно цель от перехватчика. Может, он сам от себя убегает.

И побежишь, когда попадешь в такую переделку. С одной стороны, результат твоего недосмотра и беспечности налицо: фонарь в воздухе слетел, летчик чуть было не угробился. Обязан был техник заметить неполадку? Куда денешься — обязан, на то ты, Миша, и приставлен к самолету. Никто тебе скидок на молодость или неопытность не сделает. Отвечай, Миша.

С другой стороны: за что, собственно, отвечать? За что, когда ты не чувствуешь за собой никакой вины, и каждый шплинтик, каждую кантовку осмотрел? После полета, небось, среди ночи просыпаешься и все думаешь, где же оплошал. На свидание к Наташке идешь, а из головы этот самый распроклятый фонарь не выходит.

Вины-то, просчета твоего не видать, нет и все. Даже Судейкин, который зубы съел на предполетных осмотрах, не обнаруживает никакой ошибки Веснина. Что ты будешь делать? Хоть стань посредине самолетной стоянки и кричи на весь аэродром: «Не виноват!» Не закричишь, потому что где-то в глубине сознания, как осколок, торчит и сверлит мысль: а ну, как оплошал…

Стисни зубы, Миша. Нам с тобой нельзя киснуть, надо работать и не сдаваться. Никакими словами правоту свою не докажешь, пока дело не подтвердит. Хорошо тебе или плохо, а военному человеку нельзя выходить из рабочего состояния, которое называется боевая готовность…

Эх, разрешили бы мне повторить последний полет, пойти на перехват в «сложняке»!

Виктор вслед за Весниным подошел к выкрашенному голубой краской (говорили, что этот цвет нравился одному старшему начальнику) зданию штаба. Напротив него шеренгой стояли машины — легковые, автобусы и мотоциклы. Протискиваясь между автобусом и легковушкой, Додонов столкнулся с невысоким полным майором. Виктор узнал Девятова, офицера из штаба соединения. Лейтенант несколько раз его видел, но знаком с ним не был. За Девятовым высился замполит — майор Агеев.

Додонов хотел было ретироваться, но Агеев его задержал.

— Постой, постой. Товарищ Девятов, вот как раз лейтенант Додонов. Вы с ним хотели встретиться.

— Точно, хотел.

В узком промежутке между машинами разговор вести было неудобно, и Девятов указал на лавочку неподалеку от штаба. Оба старших офицера присели, а Додонов, соблюдая субординацию, остался стоять.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал Девятов и потянул на лавку Виктора. Тот оказался между двумя майорами.

— Не помешаю? — деликатно пробасил Агеев.

— Ну, что вы. У меня секретов нет.

Девятов сразу перешел на «ты», но произносил его так мягко, по-отечески, что Виктор и не приметил фамильярности.

— Не буду тебе читать мораль. Взрослый, сам понимаешь. Однако замечу, что твои неприятности — это и наши неприятности. И без определенных последствий они оставаться не могут,

— Так точно.

— Ну вот. Раз сорвался, два… Как говорится, третий не миновать. И, милый мой, по головке тебя гладить нельзя. Не полагается.

— И не прошу.

Легким движением руки Девятов отверг резкий ответ молодого лейтенанта.

— Ладно, ладно… Хочу спросить, как ты мыслишь жить дальше?

— Как все, так и я.

— Значит, не все понял, — огорчился Девятов и досадливо вытянул губы, — Я бы, лейтенант, на твоем-то месте сменил, мм-да, сменил пластинку.