ЦДЛ

– Смешно, конечно, видеть, как Франко ходил королем, но, согласись, ныне в Испании самый демократичный король в мире, умница, меломан, сразу же пришедший на мою выставку и купивший несколько моих пейзажей. У власти должен стоять интеллигент и книголюб, хотя власть, конечно, мясницкое дело.

– Ну когда, кому и где хоть одна нация доверяла? – спрашиваю.

– Ну, если фотогеничное лицо, почему бы и нет? Я понимаю: любая профессия откладывает свой отпечаток, у которого не спросишь – а было ль вначале лицо? Ну посмотри, кто ныне повсюду у власти – сплошные «жил-был у бабушки серенький козлик»… Я не о нашем коллективном руководстве, что там осталось бровью поднимать полстраны, а прочим, что уже неподъемно, – остальные полстраны поднять попытаться. Я, так сказать, о надеждах цивилизации. Ну посмотри на них, ну какие тут могут быть надежды! Марат – друг народа, Мюрат – враг Марата, Хаджи Мурат – герой Толстого, Толстой – зеркало революции. Альдо Моро убили в момент – мементо мори. В папу палят, будто земля еще недостаточно круглая сирота. Белый дом совсем не белый, вернее, белый, но не совсем, да ему и необязательно быть белым, на фоне сплошь черного Вашингтона он и так заметен. Белая надежда человечества, по-моему, она уже черная безнадежность. Кто-то спасает свою шкуру, кто тонкую, кто толстую, но бегут они в одном направлении. Мне иногда кажется, что Россия хочет сама от себя убежать. Конечно, в сравнении с ней Америка – рай, но в сравнении с той, какой должна быть, – еще хуже России. Конечно, за дареную клячу положено говорить спасибо, но одаренному коню в зубы не смотрят. Слушай, давай улетим. Кто я – Вечный Жид с невероятно дорогой квартирой в Нью-Йорке, где я еще должен платить за то, что я здесь. И почему я еще здесь, и что мне здесь делать? Сколько мне лет – минус половина потерянных, да если б вы знали где! – говорю я им, прямо с рожденья очутившимся в своей тарелке. – Еще б спасибо сказали, что не целиком потерял. А вы, собственно, кто такие? – спрашиваю их с пристрастием, как таможенник на границе. «Из Семнадцатого благополучия», – отвечают, лупоглазо светясь. Это когда дальше некуда? «Нет, у нас много благополучий…» Ну, тогда – идет. «Что?» О’кей, я согласен. И главный их единственным волоском причесался. У этих лысых он вместо антенны. И так молитвенно на меня глянул, будто я то самое блюдо для их тарелки. Будто и впрямь я невиданный фрукт.

– Из тюрьмы в беспредельность, – говорю, – да поживи хоть на свободе, где жизнь заполнена до предела жаждой жить и сроком умирать и хотя мимолетна, но что-то в ней есть.

– Да какая это свобода, которую надо в сейфах хранить, да ее с несвободой только и можно сравнить, рядом с которой она и представляется нам свободной. Вот так и хлеб с голодухи запахнет тортом, а укусишь – все та же мякина.

– Я думаю: вот Англия только покончит с ирландскими беспорядками и тут же возьмется за Америку – бывшую свою колонию, – пытаюсь я его удержать. Но разве его удержишь.

И я вспомнил еще одного добра молодца, великого и столь же безвестного ваятеля, из года в год лепившего свою Венеру и понесшего ее, наконец-то законченную, на суд, ничего в Венерах не смыслящий, но оступившегося и упавшего вместе с творением своим на крутой лестнице своего чердака. Рассыпались в прах все его надежды, но он повернулся и, даже не выругавшись, пошел начинать все сначала. Бог ты мой, сколько их уходило в себя, того самого, за которым бездна. Вот и этот уже над дымной стоит.

Тишина. Только хруст жующих травку челюстей. Где-то пасутся безобидные твари, того и гляди – забьют каблучками. Какой-то боксер поднимает на нас заплывшие надбровьем глаза, герой-гладиатор этого бара. И вот уже голос его пролился на стойку: «Бью не глядя – не могу видеть кровь. Белоручка я, потому и прогнали с ринга…» А я пью не глядя, не могу ее видеть, – говорит Даня и про себя отмечает: запретные темы – и здесь они есть.

Где-то черепные впадины колоколов наполнились пламенем звона. Вмиг похудевшим виском запульсировал благовест. Еще немного – и все своей кровью окрасит. По ком они надрываются? На что намекают? И, разгладив лоб, на котором в древности вечно что-нибудь рисовали и ныне, бывает, что-то хотят сказать, весь отчетливо засветился догадкой – садятся.

– Это за мной прилетели ангелы, – сказал Даня и быстро допил свой стакан.