ЦДЛ

– Давай, давай, пой громче, подголосок советский! – подбадривал он бывшего своего дирижера, но петь громче тому явно влажности не хватало. Многословные и тягомотные, сколько же ее на них надо. А про себя подумал – и так сойдет. Вон у него даже задница ссохлась, а ведь раньше мог ею весь хор наш прикрыть. Очень много в нее кремлевских пайков помещалось. – Пой, Одиссей Моисеевич не изверг, но ты у него еще не так запоешь!

На песни слетелись стервятники и сбежались шакалы. Небо почернело от прожорливых клювов, а песок увлажнился вонючей слюной.

– А ну, заткнись! – приказал Одиссей Моисеевич, но тот уж увлекся.

Вокруг оживали и оживали всякие твари ползучие, и вот они уже образуют свой круг.

– А ну, прекрати! – последним голосом шепчет Одиссей Моисеевич, но тот начинает петь еще громче узкоплечим своим голоском.

Вот ведь сволочь, чтоб родить ему ежа против шерсти! – возмущается Одиссей Моисеевич, а твари ползут и ползут, и круг уже замкнутым стал, как граница. Последние, считаные капли холодного пота выступают на челе несчастного Одиссея Моисеевича, и он теряет сознание.

Но вот в пустыне слышится грозный и всепроникающий танковый скрежет, и Одиссей Моисеевич приходит в себя. И действительно, вдали, поднимая клубы песка, движется нечто, громко отфыркиваясь и густо дымя. Сизый дым застилает глаза Одиссею Моисеевичу, но он видит, это идет вода. Это в море воду танкеры возят, здесь же в пустыне это жидкое-жидкое золото на танках везут. И вот он наконец выползает из-за ближайшего бархана, медленно разворачивается и лихо тормозит. Открывается люк, и водовоз вылезает: «Шлемазл, и что ты тут делаешь? Куда и зачем ползешь? Или ты еще не встал на ноги?»

– А-а-а, – стонет Одиссей Моисеевич, но потом собирает последние крохи своего здоровья и сжимает их в кулачок одного-единственного слова: «Япитьхочу!»

– Биг дил! – говорит танкист-водовоз. – Тоже мне проблэм! Вот только выну шланг, и пей сколько хочешь. А кто это рядом с тобой?

И Одиссей Моисеевич ему объясняет, какая гнида с ним рядом ползет.

– Сухой ему в зубы, а не влаги живительной, – говорит танкист с водовоза спасительного, – пусть его Москва с Арафатом поит…

– Нет, братухес, – говорит Одиссей Моисеевич, гуманист и страдалец, – дай ему воду – врагу моему, а то у него крови не будет, а я хочу, чтоб лилась его кровь…

Писец Леты

– Говорят, души умерших поднимаются на три метра вверх от земли. Потому и закапывают мертвецов не глубже…

– От Бога на три метра вверх, от Бога… Должен же человек хоть чем-то отличаться…

Из разговоров на высокие темы

Не прибили муху. Она обиделась и улетела. Сел комар. Стал пить кровь. Увлекся. Тут его и прихлопнули. И взяли его за белы рученьки и грязны ноженьки и осторожненько понесли…

– Кого?

– Да не важно, тем более имени его не помню. Так, пустяки, жизненные наблюдения, – говорю.

– Э-э, да это кладбище! – удивился Бах – и не заметили, как к кладбищу подошли.

– А что, здесь как раз и останавливается жизнь, чтобы нам на нее поглядеть, прежде чем Харон погрузит…

– В Лету без билету? – спрашивает Юз.

– Да вот она, лишь чуть копни – и течет. Разумеется, заплатить надо, вон сколько у него пахаронных контор!

И действительно, вокруг суетились перевозчики и копатели, трупоносы и гробовщики. Рядом земля осыпалась в вечность. И на чем только держались надгробья, как пни – корешки человеческие, торчащие из праха былых и могучих стволов, но таких хилых рядом с мощными торсами тысячелетних деревьев, что живут не спеша.

– Плита на плите. Памятник на памятнике. Имя на имени… Да скоро стоя хоронить будут, – говорит Даня. – Вот по этой самой причине мы и не умрем… – И я вижу, как улыбка, что лучник, натягивает кожу на рогатке его лица.

– И я не загнусь, – подошел к нам кладбищенский писатель надгробий, чьи ошибки невозможно исправить даже зубилом. Но, по-моему, он даже горд, что неграмотен на века. Невежество бессмертно. Тем более здесь, где свобода нецензурного самовыражения и где каждый вправе бросить свой камень в читателя – живого или мертвого, предварительно написав на нем что-то.

«Загнешься, – думаю, – у каждого свой регламент с раскосой косой. Врежет под самые твои говорильные устройства – и ляжешь от собственных слов отдохнуть. Если уж златоусты умирают, то графоманы тем паче дохнуть должны».