ЦДЛ

– Да нет, уже спрятался – умер, ушел с головой в безвестность. Жаль старика. Бог ты мой, сколько же наших ушло! Вот и Бродский умер, и Ельцин ему на могилу венок прислал из каких-то очень странных роз (их, конечно, тут же украли), очень уж они походили на женские гениталии, как бы намекая, что это не он когда-то на Бродского положил. Еще вчера моя книга была таким увесистым томом, полная живых и здоровых друзей и врагов, а сейчас как тоненькая брошюрка, если говорить об ушедших, – жалуюсь я Баху, сотворившему этой книге очень близкую к ее телу рубаху.

– Вчера еще с ним говорил…

– Старик, смерть ведь тоже обожает экспромты, такие же молниеносные, как стихи. Мы всю жизнь с ней соревнуемся. Иногда она отступает, признавая наше превосходство, разводит руками и как бы говорит: «Я – пас!» Но однажды, после стольких попыток, даже бездарность одерживает победу.

…А вот и наши ветераны, – говорит какой-то наш новый коллега (их каждый день голов по десять прибывает в наш полк!) и промокает ладонь для дружеского рукопожатия. Но ветераны гордо проходят мимо – большой инвалид малой войны, а рядом с ним, как всегда, прихрамывал малый инвалид большой войны. Однажды он наступил на что-то и забарабанил на землю, как дождь. Одно и утешало, что это была родная земля.

«Ну оступился товарищ, с кем не бывает? – справедливо рассудил доктор. – Не хоронить же его за это?!» Сшили. В честь отечественной медицины он взял фамилию Сшиллер.

Другой эскулап другого нашего ветерана рассудил иначе: «Чем лучше мы относимся к животным, тем они вкусней». И, кажется, отъел ему что-то.

Прошли – и стало совестно за свою абсолютно не хромающую походку, еще гордую осанку и вполне презентабельный вид. Может, чалму надеть, чтоб подумали, что голова разбита?

– Как ты думаешь, куда они топают? – спрашивает Бах, а потом добавляет: – Как садомазохисты.

– А вон под ту вывеску: «УДАЛЕНИЕ КОЖИ И ОБЩИЙ МАССАЖ».

Эпилог

Он стоял перед зеркалом и не узнавал своего тела. Вместо кое-как, но все же сложенного мужчины стоял абсолютно развалившийся старик.

– Наверное, не то съел, – подумал Сосивовчик, – пора на диету. А с другой стороны, мне худеть нет смысла – станет скелет проступать, а мне никак нельзя, чтоб его обнаружили. Мне необходимо как можно тщательнее его скрывать. В моем положении бдительность превыше всего. Какое, однако, назойливое наваждение – не хочет уходить. «Пшел вон!» – говорит он сам себе и сам себя слушать не хочет. «Кому говорю – пшел вон!» – отошел он на шаг, но наваждение стояло как вкопанное. Двинулся влево – стоит, вправо – все равно остается на месте. Еще на шаг отошел – продолжает в глаза смотреть ему нагло.

– Пшел вон! Я кому говорю?! Па-ше-л-л-л в-о-о-о-н!..

– Ну что ты разорался? – говорит ему зеркало – Я мою твое окно. Я такой же эмигрант, как ты. Я подрабатываю, понимаешь, я мою тебе окно нелегально. Мне эс-эс-сай перестанут давать, если узнают, что я мою тебе окно. Я согласился, потому что мне кешем заплатят твои соседи. Им твое окно как бельмо на глазу, оно на весь квартал уже год чернеет. Вот и сбросились, чтоб его помыть…

Я становлюсь мнительным, как Одиссей Моисеевич. Он тоже у окна совершает свой туалет, зеркало купить не может. Я-то, понятно – из-за суеверия – а вдруг разобьется, а он, атеист, почему не покупает?

Иосиф Владимирович Леонидик-Спартанский (как бы Сосо и Вовчик в то же время, а покороче – Сосивовчик) эвакуировался из СССР налегке. И вообще он был легок на помине.

На вопрос, кем он раньше работал, слегка заикаясь, ответил: «Смотрителем в мемориальной тюрьме…»

А где бы хотел работать: «Смотрителем в Музее восковых фигур мадам Тиссо», но с некоторых пор он стал избегать паблисити, поэтому он там работать не может.

– Почему?

– Дело в том, что я был всегда засекречен. И тут я не хочу быть у всех на виду. Я понимаю, что посетители музея куда охотнее глазели бы на меня, нежели на фигуры, да еще восковые. Я бы сказал им: «Смотрите, смотрите, я не растаю. На меня всю жизнь смотрели и не видели человека, потому что очень загадочный я человек, если не сказать больше, но больше, чем в анкете, я хрен вам скажу…»

И он обратил внимание, как невдалеке скорострельно помочилась собака. Еще он увидел, как подростки-негры весело грабили вполне серьезного человека. Бедняга помалкивал, но все равно был избит. На белом лице кровоподтеки как-то заметней. И вообще вызывающе выглядит кровь на белом лице, – содрогнулся тогда Сосивовчик, – но джентельмен утерся и вновь заспешил, абсолютно игнорируя его сочувствие. Надо же, и это – в Центральном Парке?!

Бежал из борделя знакомый художник-моменталист, недавно сбежавший из МОСХа и уже не могущий жить без свободы передвижения в Париж, а также черных попок упругих, иначе вернулся бы – очень даже тоскует. Выбрав скамейку помалолюдней, сел, поелозив задом, как бы обтирая ее, и, едва отдышавшись, крикнул: «КТО ХОЧЕТ ПОРТРЕТ?»

Хасиды все в черном спешили скорей в свой район (было бы лучше, если б в баню они спешили).

Где-то надрывно кричала совершенно непевчая птица. И громко разговаривал совершенно неумный человек.