ЦДЛ

Куда-то летели пожарные, как на пожар (за пивом они тоже громко ревут – про себя он отметил).

Потом «амбуланс» разорался еще на десяток улиц, тоже очень тревожа слух, от этих децибелов давно уже немузыкальный (а ведь когда-то на рояле играл). И, наконец, сирена, уже полицейская, замкнула весь этот кортеж. И снова воцарилась относительная тишина – непременный спутник благополучия. В этом смысле на кладбище самые счастливые люди лежат, если живыми заранее там раскупают места…

А Сосивовчик, эдакий внук без бабушки, сосунок (это сколько ж галлонов он высосал! – с ума сойти – тоже про себя он отметил), мирно лежал на траве. Но недолго ему лежать на траве оставалось. Человек, продавший свой скелет государству, которое, в свою очередь, перепродало его в среднюю школу, где наглядность превыше всего, кость от кости рабоче-крестьянского и первого в мире отечества, душой и телом, а также каркасом ему принадлежащий, копейка народная, которая Родине рубль бережет, – не может вот так, развалившись, лежать на чужой траве, нестриженой, плохо пахнущей и вообще не нашей. Бедняга и пикнуть, икнуть и пролиться в штаны с перепугу как следует не успел, как был назад водворен – выкран бережно и спрятан тихо. И теперь-то уж точно мы можем сказать – попался голубчик и родины сукин сын. Распусти их, так все ненаглядные пособники разбегутся, а уж пособия наглядные – само собой.

Варись спокойно, дорогой товарищ, в собственном соку, свой краденый скелет вываривай. Никуда не денешься – будешь как миленький в школьном классе стоять.

И будут в тебя указкой шпынять и говорить: «А вот этот сосивовчик, между прочим, был за границей, вполне можно сказать, что он загранично-отечественный скелет!» И челюсть схватят железкой для пущей сохранности торса и еще чтоб в вечном хохоте своем оставалась.

Исчез. И на улице стало как будто веселее. Параднее стало: один парад за другим вдруг пошел. Парадуемся и мы с горя, хотя здесь, конечно, не так стучат барабаны, как мы привыкли. Не говоря уже, что не зеленеют от маршей согнанные в кучу оркестры, хоть медь щекастая и гремит без устали и тоже не лопается в столько труб надуваемый шар бравурного марша, когда так и хочется зашагать в ногу – в любую, пусть даже протезную, когда ликует народ и веселится, вот-вот заплачет. И действительно, только заиграл оркестр свой бодрый марш чуть помедленней – и стал этот марш оборонный сразу же похоронным. И поплыли слеза к слезе демонстранты весело. И затряслась земля – это, видимо, безносые в сырой земле хохочут…

– Пусть он там посоветует их степи назвать нашими прериями, – сказал Одиссей Моисеевич, узнав про похищение Сосивовчика, – может, тогда урожай будет, а то ведь абсолютно нечего есть моим бедным родственникам, необдуманно оставшимся и конечно же жалеющим (так им и надо, идиотам!). А уж какие были волшебники по части добыть себе пропитание там, где не каждый млекопитающийся питается молоком. Пишут: «Одик, не поверишь – чай без лимона пьем…» И где – в солнечной Грузии!

Исчез. И вот уже ряды сомкнулись – кому не лень, всяк забыл Сосивовчика. Кроме нас, конечно. Мы его никогда не забудем, ведь он первая ласточка, самая первая, что вынула кость свою из всеобщего их каркаса. Он первый вор своего костяка, в, казалось бы, прочной их пирамиде, составлявшего каркас всего государства. И, может быть, даже разрушение всей этой гигантской империи зла именно с него началось. Это за ним побежали другие уворованные скелеты, с потрохами купленные когда-то. За ним побежали тысячи тысяч, унося свои ноги. Не винтики – ребра, пересчитывая которые и держалась советская власть. И когда это поняли там и попытались спастись, вернув Сосивовчика, – было уже поздно.

Шереметьево. Очередной эмигрант без опаски всходит на трап. Оглядывается напоследок и видит, как без грома и треска, буднично и закономерно, привычно и неторжественно разваливается Советский Союз, но он все равно улетает.

Песня нищих, прикарманивших пустоту Стихотворения, поэма

В моем отечестве я редкостный автор, первая моя книга «Мета» вышла в 1964 году, вторая – «Стиходром» – появилась семь лет спустя. Как давно это было – еще в прошлом тысячелетии!

В профиль эта фраза бронзовеет на глазах и напоминает ушедшего классика, упрямо писавшего до скончания века.