ЦДЛ

В это время на швейный район Нью-Йорка, куда с нетерпеньем эмигранток российских ждут (лаотянки, таитянки, пуэрториканки, мексиканки, китаянки и негритянки уже давно не шьют за копейки, слезясь и потея в этой Патагонии посреди Нью-Йорка), – напал вдруг какой-то мор. А на Брайтон-Бич, где одесская мова уже напрочь забыла английскую речь и где советские фильмы как у себя дома, – ураган налетел, взбаламутив Атлантический и доселе приличный. Это в Тихом привычно гуляют торнадо где надо и где не надо, цунами, спасибо, что не над нами, боры, кладущие на всех с прибором, и смерчи, все крупней, а не мельче, сплошь Клариссы и Клары (тоже не без кораллов). А здесь разве что хищник какой заплывет (будто своих у нас не хватает) и челюсть его на экране раз в сто увеличат. И тишина. И никаких происшествий. И вдруг налетела свора стихий, будто с якорной цепи сорвалась.

Гигантский штопор искал в океане бутылку и вхолостую прокручивал его до самого дна. Пьянчуга, и впрямь ему океан по колено. Настырный вполнеба волчок разбазаривал воду и воздух, качаясь то влево, то вправо, пока что-то там не нашел, не нащупал в пучине взбешенной и уже тогда всей массой, весь набычившись напоследок и посинев от натуги, вдруг выстрелил пробкой, уйдя в прозвеневшую даль, вмиг отбежавшую дальше себя. И что уж схватил он, так и осталось впотьмах. А когда развиднелось – сверху полоска звенела вовсю.

О Дане потом говорили долго: «И всю-то жизнь он плавал в своих эмпиреях и даже на суше тонул…» Поправим – скользил. «Да всюду он плавал». Это точно – везде он купался. В отличие от сыра в масле, он далеко заплыл. «Говорят, его так и не нашли». Да где вам его увидеть! Один Ефеня и плакал, пловец. И кто-то еще навзрыд и бесплатно, но что нам стоит профессионала нанять, тем более он наш друг и бывший коллега. И пришел наш собрат и срыдал, как на арфе сыграл, и вообще поработал. И что удивительно – денег не взял.

– Да что вы, ребята, мы были в одном союзе. Друзья, прекрасен наш союз… один недостаток – советский…

Сказал и снова пошел в свои синагоги рыдать. А ведь тоже был когда-то талантлив, а ныне плакальщик – клоун наоборот. Как историк – назад провидец. Как мы вернулись к себе – не домой, на одну из стрит нашего абсолютно не нашего Манхэттена – столицы нашего не нашего Нью-Йорка, тоже столицы, но уже всего нашего не нашего мира, где голод порождает отчаяние и покорность, а сытость – полнейшее равнодушие, равное удушью от жира взбесившегося, правда, тогда возникает Великая Сексуальная Революция, ничего общего с Великой Октябрьской не имеющая, но так же победно ступающая. И при взгляде на нее у меня возникла идея: наш гордый и подопытный народ, который боится, что нищету и ту отнимут, а взамен, как всегда, ничего не дадут, вот уже семьдесят с лишним лет (и каких еще лишних!) – кричит, вопит и ратует не от хорошей жизни всем своим фасадом и выхлопом за полную победу своего нечего жрать во всем мире.

Не пора ли и от хорошей жизни, а точнее, сытой (хотя и не принято от сытой жизни вопить, кричать и ратовать) – наконец-то отверзнуть уста и разъять очеса и провозгласить в виде лозунга их же призыв: СОМКНЕМСЯ И СПЛОТИМСЯ ВОКРУГ НАШЕЙ РОДНОЙ И НЕНАГЛЯДНОЙ ПАРТИИ И САМОГО ЛЮБИМОГО В МИРЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА… ДА ТАК, ЧТОБ И МОКРОГО МЕСТА ОТ НИХ НЕ ОСТАЛОСЬ! А также в виде здравицы: ХРЕН ВАМ В ЗУБЫ, ТОВАРИЩИ, И В ГЛАНДЫ, ДО ПОЛНОЙ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПОБЕДЫ УЖЕ НАШИХ ОРГАНОВ, А НЕ ВАШИХ!

Нет, пора и на сытый желудок призвать к патриотизму. И потом, я думаю, и Одиссей Моисеевич повернет свое оружие против бывших своих. Ему лавры генерала Власова спать всегда не давали.

– А помнишь, как мы свое читали из-под полы? – спрашиваю Баха.

– Гоголевской шинели?

– Нет, Феликса Эдмундовича, она была подлинней, потому что набивались душные залы и открытые стадионы. А какая была акустика! – сразу подхватывали наши дорогие и враждебные голоса, а какая была отдача – сразу у всех на устах…

– А сейчас?

– А сейчас Интернет, – сказал, как написал на заборе всемирном, где каждый Добчинский кричит: «Вот он я!», потому что ему мало читать в синагоге, как Евтушенке… Или в русской церкви Аксенова-Меерсона, где когда-то привечали гостей из России – чтецов-декламаторов своих еще не опубликованных произведений. Один только Наш Моцарт русской фени почему-то стеснялся там выступать. А вот Бетховен тяжеловесного слога… этот… как его – надо же – забыл фамилию – не стеснялся, что очень даже походило на проповедь гнусавого пономаря. Все начинали клевать носом, пока их не будил какой-нибудь алчный попяра с шапкой по кругу, позже торговавший водкой – доллар за стопку, до чего же черствый к высокой словесности человек. А уж как нас всех туда агитировал Леня Комогор, тоже недавно ушедший. Добрейшей души человек (это о нем Солженицын в своем «ГУЛАГе» упоминает). Кстати, ты не помнишь, кто у нас Стравинский?

– Все Стравинские у нас под псевдонимом, так удобнее стравливать, – уточняет Бах, – попрятались, как зайцы, будто их отстреливают. Спасибо, что еще не прячется наш Вячик.