Царский угодник

Пуришкевич вспомнил, что с Григорьевым он знаком, это спокойный, очень порядочный человек, которому Распутин так же противен, как и Пуришкевичу с Юсуповым. Придется подъехать к Григорьеву, объясниться. Но если бы только все Григорьевым и закончилось! Может завариться нешуточная каша.

– Та-ак, – произнес Пуришкевич задумчиво, положил руку на плечо городового, спросил, знает ли тот его?

Городовой, звонко щелкнув каблуками, ответил утвердительно, отер рукой оттаивающие усы, становясь похожим на старого кота. Пуришкевич спросил, а знает ли тот владельца этого дворца?

– И их высокопревосходительство знаю, – ответил городовой, – это его сиятельство князь Юсупов Феликс Феликсович.

– Ответь мне по совести, братец: ты любишь батюшку царя и матушку нашу общую – Россию? – Пуришкевич тряхнул городового за плечо. – И хочешь ли ты победы русских над немцами?

– Да кто ж этого не хочет? – спросил городовой неожиданно изменившимся тоном. Вполне возможно, кто-то из братьев этого человека либо его сыновья воевали сейчас с кайзером. – И царя я люблю. И Отечество. И победы хочу так, как… как никто, наверное, не хочет, – закончил городовой грустно.

– А знаешь ли ты, кто злейший враг царя и России? – напористо продолжал Пуришкевич. – Кто мешает нам воевать, кто сажает в правительство всяких там Штюрмеров, Саблеров и прочих немцев и с ними связанных людей, кто захватил царицу в свои руки и через нее пытается теперь расправиться со всеми нами? А, друг мой?

Лицо городового сделалось задумчивым, но в следующий миг оживилось, он подышал себе на усы и произнес тихо, словно бы боясь ошибиться:

– Так точно, знаю. Это Распутин Гришка. – Он неверяще глядел на Пуришкевича, словно бы сомневаясь в том, что прозвучавшие выстрелы имеют отношение к Распутину, и вообще в том, что лысый, говорливый Пуришкевич может отправить на тот свет опостылевшего всем, но страшно живучего «старца», покачал головой, будто бы произнося про себя: «Ну и дела-а…»

– Все, Гришки уже нет, – сказал Пуришкевич. – Это мы по нему стреляли, ты слышал эти выстрелы. – Пуришкевич замолчал, испытующе глянул в прокаленное морозом, сильно изношенное лицо городового. – Скажи, дружище, а сможешь ли ты ответить своему начальству, что ничего знать не знаешь, ничего ведать не ведаешь? Никакой стрельбы не слышал, а если и стрелял кто, так это по собаке. Сможешь ли ты смолчать и нас не выдать?

Городовой шумно вздохнул, в горле у него что-то просту-женно засипело, переступил с ноги на ногу, темное морщинистое лицо городового мученически сдвинулось, поползло в сторону – он принадлежал к тем людям, которые не привыкли обманывать и не держали в голове всякий хлам – выплескивали его на начальство, глаза у старого служаки тоскливо сжались, превратились в крохотные прорези-щелки. Пуришкевич ждал.

– Ваше высокопревосходительство, – наконец заговорил городовой, – ежели меня спросят не под присягой, то я ничего не скажу, но если поведут под присягу – делать будет нечего, придется сказать всю правду. Врать я, к сожалению, ваше высокопревосходительство, не приучен. Да и грех это большой.

– Ну, почему «к сожалению», – сокрушенно проговорил Пуришкевич, прикидывая, с какого бы бока подступиться к городовому, но того даже ущипнуть было нельзя – так плотно он был упакован в кокон собственной правоты, личной морали, которая у него счастливо совмещалась с моралью служебной. – Все правильно, – сказал Пуришкевич хрипловато, он думал, что городового все-таки удастся уговорить. – Все правильно…

Единственное, что ему удалось еще узнать – то, что дежурство городового кончается через полчаса и сменщик его – молодой, ретивый, охочий до денег и хлеба с маслом парень – может оказаться более сговорчивым.

– Ладно, – сказал Пуришкевич, отпуская городового, – что было, то было, что сделано, то сделано! – Пожал городовому руку. – Прощай, братец! Лучше бы нам в будущем больше не встречаться, правда?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Городовой сочувствовал Пуришкевичу и одновременно сочувствовал самому себе: что-то он, конечно, может сделать, а чего-то совершенно не может, через собственную лысеющую голову ему не дано перепрыгнуть – прыгучесть не та, и дыхания не хватает. – Лучше бы не встречаться, ваше высокопревосходительство, это верно, но что касается меня, то я буду поступать, как сказал, и постараюсь, чтобы под присягу меня не повели.

Городовой ушел.

Солдаты тем временем закатали тело Распутина в синюю оконную занавеску, туго перетянули толстой пеньковой веревкой. Голову также плотно перетянули веревкой.

Появился Юсупов.

– Ну что городовой?

Пуришкевич коротко передал ему содержание разговора.

– Чтобы все это скрыть окончательно, я, пожалуй, застрелю свою любимую собаку и уложу ее в снегу, там, где лежал Распутин, – сказал князь.

– Собаку жалко, бедное животное-то ни при чем. – В голосе Пуришкевича появились глухие нотки. – Но что-то маскирующее надо обязательно придумать. Ведь на снегу осталась кровь, много крови, да и от этого вот… изваяния… – он ткнул ногой в тело Распутина, – нужно поскорее избавиться.