Царский угодник

Поднимался ветер – он принесся с Балтики, – сырой, пахнущий льдом и рыбой, со свистом пробежался по пустынным улицам, поднял пух со льда Мойки, погода обещала снова перемениться. Нескольких часов оттепели было явно недостаточно для того, чтобы люди смогли отдышаться от крутых морозов, – оттепель будет снесена, собрана ветром в кучу, словно мусор, на смену ей снова придут сырые, пробирающие человека до костей морозы.

Служивые люди уже отволокли тело Распутина во дворец. Юсупов прошел по двору, увидел примятый, хорошо заметный в свете фонарей снег, расплывающееся пятно крови, потом круто развернулся, бегом пересек двор, перепрыгивая через три ступеньки, Поднялся к себе в кабинет – он понял, где сейчас находится Распутин, – схватил резиновую дубинку – маклаковскую.

Она все время возникает во всех воспоминаниях, эта несчастная каучуковая палка, причем одни – в частности Пуришкевич – называют ее почему-то гирей, хотя гиря из резины – это не гиря, сам же Юсупов называет ее палкой – наверное, это и была палка, дубинка наподобие тех, которыми ныне вооружают милиционеров.

Вновь перескакивая сразу через несколько ступенек, Юсупов спустился по лестнице вниз, в вестибюль главного входа, куда был перенесен «старец», и, бормоча заведенно: «Феликс, Феликс… Я тебе покажу Феликса!» – стал бить Распутина палкой по голове. Он не верил в то, что Распутин был мертв, лупил и лупил его, сжав зубы, что-то мыча про себя, удар наносил за ударом, каждый раз в одно и то же место – в висок, превращая голову «старца» в сочащуюся кровью котлету.

– Феликс! – Пуришкевич кинулся к князю. – Остановитесь, Феликс!

– Феликс, Феликс, Феликс! – исступленно кричал Юсупов, продолжая молотить резиновой дубинкой Распутина. Он не слышал Пуришкевича, он, похоже, ничего не слышал и не видел в эту минуту, перед ним была только одна цель – Распутин. Князь словно бы чувствовал, что «старец» – живой.

А Распутин действительно был еще жив – он вдруг захрипел, отплюнулся кровью и открыл один глаз, правый, из белесой жутковатой бездны на поверхность вдруг выплыл страшный, черный, как спелое арбузное семечко, зрачок.

Юсупов вскрикнул и снова что было силы ударил Распутина дубинкой по голове, потом по обнажившемуся глазу, по носу, опять по голове – он бил так, что было слышно, как хрустят, лопаются кости, хрящи и перемычки переносицы, и продолжал бить до тех пор, пока солдаты не оттащили его от «старца».

– Я тебе покажу Феликса! – прошептал Юсупов исступленно, тяжело дыша, стиснув зубы, пытаясь сдержаться, потом швырнул окровавленную резиновую дубинку на пол, под ноги, скривил лицо: – Вот тебе и Феликс!

Вся тужурка его, только что надетая, от пол до воротника была заляпана кровью. Солдаты подхватили князя под руки и повели наверх, в кабинет, где усадили на кожаный диван. Лицо у Юсупова задергалось, он снова начал повторять, задыхаясь:

– Феликс… Феликс…

Тело его съехало на бок, будто совсем не имело костей, одно плечо приподнялось, другое резко опустилось, губы дергались.

– Ах, Феликс, Феликс, – поморщился Пуришкевич, приказал солдатам найти где-нибудь кусок старой ткани, завернуть в нее труп и перевязать веревкой.

В доме сильно пахло кровью, ею, кажется, пропитался каждый угол дворца, каждая складка портьер, каждая деревяшка.

В кабинет вошел высокий, с унылым красным носом, на котором застыла мутная простудная капелька, солдат.

– Ваше высокопревосходительство…

– Что, уже упаковали? – Пуришкевич удивился сноровке и скорости служивых. Полез в карман за деньгами: такая работа требовала награды.

– Нет, ваше высокопревосходительство.

– А что же?

– Городовой вернулся.

– Тот самый?

– Тот самый.

– Что-то случилось?

– Не знаю.

– Сейчас выйду, – сказал Пуришкевич. Глубоко, в полную грудь, так, что в легких что-то засипело, вздохнул: раз вернулся городовой – значит, что-то произошло. Вполне возможно – нечто крайне нежелательное, даже опасное для заговорщиков. Пуришкевич огорченно покрутил головой – хотели все сделать чисто, без единого звука, без шепотка и шевеления воздуха, так, чтобы комар носа не подточил, а получилось как нельзя хуже – целое представление. Со стрельбой, истериками, бегом по пересеченной местности и непременном участии в каждом действии полиции.

Он спустился вниз, в вестибюль главного входа. При свете настенных фонарей и большой центральной люстры он хорошо разглядел городового. Это был старый служака с седыми усами и могучими щетками бровей, увидев Пуришкевича, он вытянулся, выковырнул из усов льдинку.

– Что случилось, служивый? – ласковым тоном спросил у него Пуришкевич – впрочем, хоть голос у него и был ласковый, податливый, обволакивающий, а скрытый металл в нем ощущался отчетливо. Пуришкевич остановился перед городовым, начальственно заложил руки за спину и качнулся на ногах, перекатившись с пяток на носки и обратно. – Ну?

– В участке слышали стрельбу, и теперь от меня требуют объяснений.

– Ясно, – озадаченно пробормотал Пуришкевич. – Кто у вас командует районом?

– Полицмейстер – полковник Григорьев, – охотно ответил городовой.