Царский угодник

Он не мог в него не попасть и все-таки не попал.

На бегу Пуришкевич выстрелил вторично. «Соваж» дернулся в его руке, короткий ствол, отплюнувшийся рыжим тусклым пламенем, подпрыгнул, в висках громыхнул медный колокол. Пуришкевич изумленно поморщился, выругался на бегу – опять мимо!

Выстрелы звучали в ночной тиши оглушающе громко, от них в ближайших домах задзенькали стекла, словно Пуришкевич стрелял не из револьвера, а из полевого орудия, все тайное становилось явным, Пуришкевич это понимал, но упускать Распутина было нельзя. Значит, надо было стрелять.

«Старец» продолжал бежать вдоль ограды, по-прежнему хрипя и что-то бормоча про себя. Что он там бормотал, разобрать уже было невозможно. Пуришкевич остановился, перевел дух и снова вскинул револьвер. Распутин продолжал бежать к калитке, он действовал как зверь – доверял своему недюжинному, острому чутью.

Пуришкевич подумал: а ведь он промахнется и в третий раз, опять нечистая сила отведет пулю от Распутина, заскрипел зубами от бешенства, обеспокоенно помотал головой, вытряхивая из себя всякий сор, дурные мысли, металлический звон, раздирающий уши, боль и холод, и, чтобы окончательно отрезветь, избавиться от наваждения, впился зубами в руку. Прикус был сильным – Пуришкевич просадил себе руку до крови.

Раздался третий выстрел. Пуришкевич на этот раз подложил под «соваж» руку и тщательно прицелился. Распутин от выстрела подпрыгнул, ударился телом о решетку, вскрикнул и, поняв, что до ворот ему уже не добежать, остановился, ухватился руками за прутья и полез наверх, на решетку.

Пуришкевич снова прицелился, поймал на конец ствола голову Распутина, словно бы насадил ее на железное острие, и нажал на спусковую гашетку в четвертый раз.

Раздался четвертый выстрел – «соваж» работал как часы, осечек не давал, четвертая пуля также попала в Распутина. Он отпустил руки, сорвался с решетки и рухнул в снег, взбив целый сноп невесомого белого пуха, дернул одной ногой, потом другой, рукою поцарапал воздух, потом приподнял черную страшную голову, но не смог удержать ее на весу – для этого требовалось слишком много сил, – снова ткнулся ею в снег. Пуришкевич по нетронутой снеговой целине двора побежал к Распутину.

Револьвер он держал на весу, целя концом ствола в «старца», готовый в любую секунду выстрелить, и чем ближе к нему становился Распутин, тем меньше было у «старца» шансов уйти.

Подбежав к Распутину, Пуришкевич что было силы ударил его носком тяжелого зимнего сапога в висок. Распутин застонал, дернулся в снегу, выставил перед собою руки с растопыренными шевелящимися пальцами, перевернулся на живот, словно бы собирался уйти под снег, зарыться в пуховой мякоти, но уйти под снег ему уже не было дано, он захрипел, заскрежетал зубами.

Пуришкевич оглянулся: где Юсупов?

Князь стоял у распахнутой двери – той самой, из которой «старец» сумел выскользнуть, – неподвижный, едва приметный в ночи, в скульптурной позе, молитвенно сложив на груди руки.

– Ах, Феликс, Феликс, – пробормотал укоризненно Пуришкевич, нагнулся над Распутиным.

Тот продолжал хрипеть и скрежетать зубами, висок у него, похоже, был проломлен – слишком много зла и силы вложил в удар Пуришкевич, – из пролома текла кровь, впитывалась в снег. Пуришкевич ударил Распутина еще раз, потом потряс его рукой, пытаясь узнать, в сознании находится «старец» или нет, – Распутин продолжал лязгать челюстями, давить ими что-то попавшее на зубы и страшно, с надрывом хрипеть. Так обычно бывает с умирающими людьми.

Пуришкевич выпрямился, постоял еще несколько минут над «старцем», чувствуя, как чьи-то невидимые пальцы пробуют сжать ему горло, внутри рождаются нехорошие позывы – того гляди, вот-вот начнет выворачивать наизнанку. Покрутил шеей, сглотнул слюну, пытаясь освободиться от невольной тошноты, и, поняв, что Распутин уже не поднимется – готов, развернулся и медленно, очень устало и тяжело пошел к дому.

Краем глаза зацепил, что на улице появилось двое людей, вначале один, петом второй – появились они внезапно и так же внезапно исчезли, – подумал равнодушно: «Сейчас из полицейского околотка непременно сыскари явятся… Будут все вынюхивать, все выспрашивать». Феликс Юсупов ждал его, спросил тихо сжатым от пережитого голосом:

– Ну?

– Готов. Теперь уже не поднимется.

– Г-господи, неужели это так? – Феликс прижал к вискам руки и, стремительно развернувшись, помчался по лестнице наверх, но задерживаться у себя в кабинете не стал – сразу же ушел на отцовскую половину дома.

Пуришкевич остался один, стер рукою пот со лба – вроде бы и работы никакой не было, тяжести не передвигал, а вспотел так, будто попал под дождь, услышал заполошно громкий, частый стук сердца. «Два человека видели меня и Распутина, – холодно, будто речь шла о ком-то постороннем, пробормотал он про себя, – два! Два – это много. Надо что-то делать… Прислуги в доме нет – Феликс всех отпустил, в том числе и черного арапа, а та, что осталась, в дело конечно же не посвящена. Если, конечно, осталась… Что делать, что делать?»