Царский угодник

– Какой у нас самый сильный, с новым мотором, чтобы не подкачал, автомобиль?

– Шестицилиндровый «напиер», – не задумываясь ответил Лазоверт, – тридцать пять лошадиных сил, корпус «кароссери».

– На машине стоит мой герб?

Почти на всех машинах, принадлежащих ему, Пуришкевич ставил не то чтобы геральдические изображения в виде щита с крепостными зубцами поверху – ставил, надпись по-латыни, в переводе на русский звучавшую: «Всегда тот же», – словно бы специально подчеркивал свое постоянство. Была эта надпись и на «напиере». Пуришкевич досадливо крякнул:

– Лучше бы этой надписи не было. Ее знает весь Петроград.

– Надпись мы можем закрасить, – спокойно проговорил Лазоверт. – Нет ничего проще.

– Если уж красить, то красить весь автомобиль, – сказал Пуришкевич, – целиком. В какой вот только цвет?.. – Он задумался.

В некоторых вопросах Пуришкевич был очень щепетилен, считая, что все происходящее может иметь вещий смысл, в том числе и нечаянно оброненное слово, и жест, и поступок – поступки вообще способны быть роковыми, – и цвет…

– Цвет – это очень важно, – произнес Пуришкевич.

– Давайте в цвет зимы, – осторожно подсказал Лазоверт.

– В белый, что ли? – Пуришкевич помял пальцами лоб. – А что? Белый цвет – это хорошо. Маскировка, как на фронте, под цвет снега и… белый цвет – цвет благого дела. Очень хорошо.

Убийство Распутина Пуришкевич считал благим делом.

– А потом, это просто благородный, очень древний цвет, – сказал Лазоверт, – его любили наши предки.

– Перекрашивай в белый цвет, – приказал Пуришкевич, потом, понизив голос до шепота, добавил: – Через несколько дней поедем убивать Распутина.

– Эту гниду? – Глаза Лазоверта сжались в опасные щелочки. – Давно пора!

Лазоверт не выдержал, сочно, со вкусом выругался, на лице у него проступили красные пятна.

– О! – воскликнул Пуришкевич восторженно. – После такого знатного ругательства сразу закусить захотелось.

– Я бы и от выпивки не отказался, – заметил Лазоверт.

– У меня в вагоне есть две бутылки хорошего греческого коньяка. Пойдем? – предложил Пуришкевич.

– Вечером. Все вечером, – сказал поляк. – А сейчас рано, сейчас надо работать.

Пуришкевич был твердо убежден, что, как бы ни складывалась операция по устранению «старца», без его любимого «соважа» и без стрельбы не обойтись. «Гришка Гришкою, сам он никто, мешок тухлого мяса и пустых, без мозгов и прочей начинки, костей, но у него есть охрана, которую возглавляет Комиссаров Михаил Степанович, – Комиссарова Пуришкевич знал лично, – а это, как минимум, двадцать стволов плюс особый автомобиль с двумя сменными шоферами-филерами плюс извозчик-топтун с лошадьми такими резвыми, что они могут догнать автомобиль, плюс банковская охрана, организованная Рубинштейном и Симановичем…»

Для банкиров Распутин был дороже любого многокаратного бриллианта, берегли они его как зеницу ока. Банковские филеры и опасны более всего. Особенно если они станут защищать Гришку по-настоящему.

«А если не станут? – задумался Пуришкевич. – Филерам этот «помазанник» надоел хуже горькой редьки. Для острастки они могут пальнуть, но чтобы решительно полезть в свалку, чтобы шкурой своей рисковать… вряд ли».

Он вспомнил фразу, которую Феликс Юсупов произнес во время утренней встречи. «Знаете ли вы, что Распутин охраняется сотрудниками трех учреждений? Его охраняют шпики Министерства императорского двора, по личному распоряжению императрицы Александры Федоровны, шпики Министерства внутренних дел и шпики, нанятые банками!» «Знаю», – спокойно ответил Пуришкевич.

Охрана, нанятая банками, может оказаться гораздо серьезнее, чем филеры Комиссарова или агенты генерала Глобачева, эти будут защищать Гришку не на шутку, ибо от целости Распутина зависит их собственная жизнь: будет жив Гришка – будут живы и они, погибнет «старец» – им тоже головы не сносить. Значит, нужен такой план устранения Гришки, который бы напрочь исключал стычку с филерами.

Вечером у себя в вагоне Пуришкевич обвел красным карандашом число на желтоватом, отпечатанном на плохой бумаге отрывном календаре – 20 ноября.

До убийства Распутина оставалось двадцать шесть дней.

Князь Юсупов побывал у «старца» еще несколько раз – надо было поддерживать с ним контакты, стать окончательно своим, иначе Гришка с его звериным чутьем обязательно что-нибудь засечет, поймает некие опасные токи в воздухе и уйдет, отношения с ним надо было устанавливать самые теплые, – и каждый раз уходил от «старца» с ощущением того, что он испачкался, хотелось вымыть с мылом руки, потом самому залезть в ванну, а после ванны – целиком сменить одежду.

Юсупов проводил пару часов у Распутина и возвращался домой, во дворец на Мойке, – это был дом его родителей, где он знал каждый кирпич, каждый изразец на печке, каждую деревяшку в паркетном полу, все изъяны и все помятости стен… Это был дом его детства. В кабинете он подолгу стоял у зеркала, исступленно занимаясь одним – изображал улыбку.