Царский угодник

Великий князь действительно был знаком с известной московской красавицей – госпожой Михайловой (назовем ее так), бывал у нее в доме и принимал участие в двух-трех буйных пирушках, и познакомил его с нею… Распутин. Познакомив великого князя с госпожой Михайловой, Распутин, видя, что великий князь не на шутку увлекся, улучил минутку и, отведя его в сторону, сладко почмокал губами, затем сощурил масленисто заблестевшие глаза:

– Баба о-очень хороша. С нею можно все… Не пожалеешь, князь!

Но великий князь очень скоро разобрался что к чему и отошел в сторону от госпожи Михайловой. Хотя и был засечен в ее салоне.

Заразилась же госпожа Михайлова уже после ухода Дмитрия Павловича из салона – сделал это гнусный человек, который когда-то храбро воевал в Сербии, но потом пропил свою честь… Царь поверил Распутину, помолвка Дмитрия Павловича с Ольгой была расторгнута. Как часто бывает в таких случаях, Дмитрий Павлович узнал, зачем Распутин приезжал к царю и что ему говорил…

– Ну что ж, – молвил Дмитрий Павлович горько и зло, – чему бывать, того не миновать… Разлучили меня с Оленькой, получилось это у моих врагов. Но тот, кто это сделал, будет наказан.

Позже он написал: «Наша родина не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам казнокрада, грязного и распутного мужика». Мысль о физическом устранении Распутина возникла у великого князя в те дни, когда он потерял Ольгу Романову. Нужен был только дополнительный толчок и еще, может быть, удобный случай.

Имелись личные причины для устранения «старца» и у Юсупова. Кроме тех, о которых я уже поведал Вам, читатель.

– Теперь нам надо подумать о деталях плана, – сказал Пуришкевич, – как технически убрать вурдалака. Как? – вот вопрос вопросов. Можно осуществить предложенный вами план, а можно сделать все гораздо проще – подкараулить Гришку на улице, врезать свинцовой блямбой по лбу, потом пустить пару пуль в переносицу, и все – Гришка спекся! Нужно только найти подходящее место, чтобы можно было уйти от преследования филеров.

– Мой план лучше – заманить Распутина ко мне во дворец под видом знакомства с Ириной и покончить с ним, – сказал Юсупов. Пуришкевич, подумав, согласился.

Вообще-то он, человек жесткий, прямой, не признающий такого тактического маневра, как отступление, прощупывал Юсупова, проверял, а не дрогнет ли тот в критическую минуту? Пуришкевич остался доволен проверкой: такие люди, как князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, дрожать не привыкли – порода у Феликса была крепкая.

– По рукам! – воскликнул Пуришкевич, поднимаясь с места. – Осталось только собраться всем вместе и обговорить кое-какие детали.

– За этим дело не станет, – пообещал Юсупов.

Юсупов уехал, а Пуришкевич засел за сборник стихов древнегреческих поэтов и читал долго, с наслаждением, медленно шевеля губами, – читал он в подлиннике, встречал незнакомые обороты, казавшиеся очень сложными, возвращался к ним по нескольку раз, чтобы понять смысл, насладиться звуком давно угасшей речи, улыбался довольно, когда докапывался до сути, потом перешел на оды Горация, пытаясь понять, насколько же выше великий Гораций какого-нибудь средненького библиотекаря из города Эфеса или чиновника из канцелярии наместника, властвующего над островом Хиос, почмокивал сладко: Гораций есть Гораций, то, что он велик, видно невооруженным глазом…

Читал Пуришкевич греков целых три часа, потом взял свой любимый револьвер «соваж», с которым ездил на фронт, – револьвер этот ни разу не дал осечки, был убоен, бил точно, и Пуришкевич следил за ним, как за своим здоровьем, регулярно смазывал, холил, – произвел с ним несколько манипуляций, выхватывал то из-за пояса, то из внутреннего кармана пиджака, то из бокового кармана, следя за тем, не цепляет ли где-нибудь револьвер за ткань.

Очень важно было, чтобы револьвер выскакивал из одежды, будто смазанный, нигде не застревая, – остался доволен: отличная машинка!

День у Пуришкевича был свободный: санитарный поезд, с которым он ездил на фронт, находился на профилактике, заправлялся, вагоны чистили, ремонтировали, драили, истребляли из них дух крови и гниения, завозили лекарства; в Государственной думе тоже дел не было – объявили «библиотечный день», чтобы депутаты набирались ума-разума в книгах, – и Пуришкевич маялся: он не привык бездействовать.

В конце концов он поехал на товарную станцию, где стоял санитарный поезд, нашел Лазоверта – спокойного, с красивым породистым лицом, обритого наголо, «под Пуришкевича», человека в офицерском френче. Пуришкевич казался себе обезьяной, когда рядом находился Лазоверт, но это никак не ущемляло Пуришкевича, и вообще Владимир Митрофанович был начисто лишен комплекса неполноценности, он добродушно обнял Лазоверта за плечи и, сощурясь ласково, глянул ему в глаза:

– Друг мой, есть дело!

– Всегда готов! – бодро отозвался Станислав Лазоверт. Пуришкевичу он был дорог не только тем, что обладал бойцовскими качествами и считался первоклассным медиком – он был главным врачом его санитарного поезда, – Лазоверт никого не подводил.