Царский угодник

Он должен был, находясь у Распутина, улыбаться, должен – нет, обязан был покупать «старца» своей улыбкой, выводить его на откровенные разговоры, но Распутин после нескольких сеансов откровенности – это было раньше – что-то зажался, закупорился в своей раковине. Он опасливо косился на Юсупова и тихо посмеивался в черную цыганскую бороду. Заборчик, образовавшийся между ними, надо было обязательно перешагнуть.

– Ну как, Феликс, идешь ко мне помощником или нет? – как-то вновь спросил «старец» у Юсупова.

– Мы же договорились, Григорий Ефимович, – спокойно отозвался тот, доброжелательно улыбнулся «старцу», хотя внутри у него все сжалось от напряжения, а сердце глухо стукнулось в виски, – я только жду вашей команды.

– Я уже не помню, как мы договорились, Феликс. Договорились «да» или договорились «нет»?

– Договорились «да».

– Отлично, Феликс! – проговорил Распутин довольно. Настроение у него было хорошим.

– А чего это вы сегодня такой веселый? У «старца» в глазах вспыхнули яркие электрические светлячки, погорели немного и погасли.

– Да дельце одно, больно хорошее, провернул. Сделал его и теперь вот торжествую, – сказал Распутин. – Теперь, Феликс, осталось ждать недолго, скоро и на нашей улице будет праздник.

– Что за праздник? – вежливым тоном поинтересовался Юсупов, улыбнулся.

– Что за праздник, что за праздник… – Распутин привычно поправил волосы на голове, прикрыл ими кожистую шишку, которая, кажется, начала увеличиваться, потом, поплевав на пальцы, пригладил брови. – Скоро расскажу, что будет за праздник. Ждать осталось немного. А ты, Феликс, чего-то начал бояться меня, – неожиданно сказал он. – Хорошо, что сейчас одумался…

У «старца» действительно было звериное чутье.

– У меня же нет ни одной свободной минуты, Григорий Ефимович, вы же знаете, я учусь в Пажеском корпусе, это такая муштра, это столько экзаменов, что времени не остается даже для личной жизни. Поэтому не приходил.

– Знаю, знаю, тебя настраивают, Феликс, против меня, говорят, что я – нечистая сила, старый козел и вообще мешок с дерьмом и отрубями, – ворчливо проговорил Распутин. – Родственники твои – люди непростые. Лизавета, она на меня всегда зуб точила. – Лизаветой Распутин называл великую княгиню Елизавету Федоровну . – И эта самая, царская мамашка которая, по кличке Гневная. Эти две против меня особенно резвы… Простить даже мне не могут, что я живу на белом свете. И петлю готовы мне на шею спроворить, а потом в Сибирь загнать. Да только волос у баб долог, да ум короток, ничего они со мной не сделают, как ни пыжатся. Поскольку в Царском Селе не их принимают, а меня, йй-эх! – Распутин, веселея, прошелся руками по груди, изображая «два притопа, три прихлопа», потом по коленям. – И чем больше эти бабы будут на меня капать, тем прочнее будет мое положение в Царском Селе. Вот так-то, Феликс.

– Но я-то знаю, в Царском вы ведете себя не то что в Питере, – не выдержал Юсупов, – вы там в основном о Боге разговариваете… – Юсупов споткнулся, замолчал, поняв, что – может сказать лишнее, но «старец» не заметил внезапной паузы, у него дернулась щека и застыла, он замахал на Юсупова одной рукой:

– А чего же мне, милый, с государями о Боге-то не говорить, а? А? Они – люди благочестивые, такие беседы очень любят. Все понимают, все прощают и меня, извиняй, ценят! – Распутин в назидательном движении поднял указательный палец. – А насчет того, что им про меня разное вдувают, худое наговаривают, так они этому не верят.

Распутин умолк, усмехнулся, он словно бы проник в Юсупова, забрался внутрь рассмотреть, что там имеется, и князь сжался в комок, пытаясь отгородиться от «старца», – собственную силу надо было обязательно противопоставлять силе этого человека, иначе тот действительно залезет внутрь, начнет все бесцеремонно перетряхивать. Распутин это почувствовал, повысил голос:

– Ты от меня не отворачивайся, Феликс. Это в тебе Лизавета сидит да эта самая… карга старая, никак ее Господь не приберет. И папа, он тоже такой. Как и ты. Ежели от дома подальше уезжает, то все, перестает слушаться. – Юсупов не сразу понял, что Распутин теперь говорит о царе. – Слушает только худших людей. Намедни вот вернулся, и мы с ним повидались. Я ему говорю: довольно, мол, войны, кровопролития, все люди – братья. Что немцы, что русские, что эти самые… французы, и война тяжелая эта – наказанье Божье, а он – нет! Уперся, и все тут. Талдычит свое: «Мир подписывать позорно!» А чего тут позорного, а? Людей своих сохраним, вздохнем посвободнее… Нет, ничего папа не понимает. Вот она… государыня дорогая наша, она – мудрая правительница, она все понимает, это будет великая царица. А он, – Распутин вздохнул тяжело, зажато, – он – обычный земной человек, раб Божий, а не помазанник. Для царствования в России он не годится. Чего молчишь, Феликс?

– Слушаю вас, Григорий Ефимович, – проговорил Юсупов, чувствуя, что внутри противным клубком поднимается злость, неверие в то, что он слышит от этого неграмотного мужика. Один клубок смешался внутри с другим, к мешанине клубков добавилась глухая сердечная тоска.