Царский угодник

В этот вечер Распутин лег спать рано, чем несказанно удивил Дуняшку, на ночь выпил несколько кружек клюквенного морса. Перед сном под подушку положил несколько записок, все они касались великого князя Николая Николаевича – очень Распутину хотелось досадить ему. Слишком уж обидно тот вел себя, допек не только Распутина – случалось, и генералов наделял оплеухами, и офицеров бил ни за что – за плохо вычищенные сапоги, которые в окопах никак нельзя хорошо надраить, а за мятую шинель вообще мог отдать под суд.

– Не зря тебя, великий князь, «папа» не любит, – пробормотал Распутин, засыпая, – не зря.

Сон к нему приходил быстро, словно бы пережидал время здесь же, в распутинской спальне, прятался за портьерой, и, как только «старец» оказывался в постели, сваливался на него коршуном. Еще минуту назад Распутин бормотал невнятно, пальцами чесался в бороде, ругал Николая Николаевича и вот уже поплыл, захрапел трубно, басовито.

Утром он встал довольный, с веселыми глазами, позвал к себе в спальню Симановича. Тот примчался незамедлительно, резвый, энергичный, громко бухая каблуками невероятно модных ботинок, сшитых из красной телячьей кожи.

– Ну что, Арон, народ в гостиной собрался?

– Собрался, Григорий Ефимович, человек тридцать уже сидит. Два генерала пришли. Тоже сидят, ждут очереди.

Распутин, услышав о генералах, поморщился:

– А этим что от меня надо? Ехали бы лучше на фронт воевать.

– Вдруг что-нибудь по части снабжения, Григорий Ефимович? Люди все ж таки!

– Люди, люди. – Распутин помял пальцами горло, откашлялся. – Блюди они, а не люди. Ладно. Пусть ждут!

Симанович покивал согласно, сделал два шага назад, собираясь уйти, но Распутин остановил его:

– Погоди уходить! – Достал из-под подушки две записки, медленно шевеля губами, прочитал их, потом засмеялся тихо и показал записки Симановичу: – Видишь?

Вместо ответа секретарь приподнял округлые плечи.

– Напрасно ты это не хочешь рассмотреть повнимательнее. Здесь – судьба твоего злого врага, бородатого…

– Какого бородатого? – не понял Симанович.

– Эко, как долго до тебя доходит! Как до страуса. Но до того мысль долго идет потому, что у него шея длинная, это понятно, а до тебя почему так долго ползет? А? Что-то я не узнаю тебя, Арон. Ты ведь всегда сообразительным считался… А?

– Обижаете, Григорий Ефимович!

– Я? Это ты сам себя обижаешь. Арон Бородатый у нас только один имеется, все остальные бороды не в счет.

– Николай Николаевич? Великий князь? Он?

– Наконец-то дошло. – Распутин расчесал двумя пальцами, как скребком, бороду, потом перекрестился и медленными сильными движениями пальцев растер записки, которые достал из-под подушки, – только пыль с бумажным мелким сеевом и осталась от записок. – Вот во что превратится Николай Николаевич! – громко заключил Распутин, показывая секретарю бумажную труху. – Веришь мне?

Поначалу бумажки с кривулинами букв, которые никак не давались Распутину, он звал пратецами, прятал пратецы на ночь под полушку, считая, что они таким способом обретают силу, потом стал звать пратецами все записки. Которые когда-либо кому-либо давал.

Симанович, человек хитрый, богатый, всплывший на поверхность после Русско-японской войны (обогатился, говорят, в Порт-Артуре), знакомый со многими банкирами и ювелирами, в ответ снова приподнял плечи, жест был неоднозначный: то ли он сомневался в Распутине – ведь сила великого князя была огромна, в армии тот был даже сильнее царя, – то ли отрицал, то ли, наоборот, показал, что ему все равно. У Распутина зло блеснули глаза.

Впрочем, Симановичу не было все равно, уцелеет великий князь на своем посту главнокомандующего русской армией, ведущей боевые действия, или не уцелеет. Распутин хорошо знал, что Николай Николаевич очень не любит евреев. Во Львове он, например, отдал распоряжение, чтобы были закрыты все ветряные мельницы, которые принадлежали евреям, а сами хозяева арестованы и сосланы в Сибирь.

Несколько генералов, сочувствовавших евреям, обратились к своему командующему с вопросом: «За что? Не слишком ли крутые меры к этим несчастным?» Николай Николаевич ответил резко: «Нет!» Хотел было своим увесистым кулаком пройтись по черепам генералов, но делать этого не стал – передумал, хотя лицо его было злым, сумеречным, пояснил неохотно:

– Эти евреи с помощью мельничных крыльев передавали немцам данные о передвижении наших войск.

Генералы поблагодарили главнокомандующего за ответ и покинули Ставку. Николай Николаевич записал себе в блокнот фамилии приходивших: при случае он научит каждого из них, как любить Россию, царский престол и своего командующего.

Но после этого визита несколько мельниц все же были открыты, и русские войска не замедлили отозваться на это собственным поражением: в тяжелых, изматывающих боях немцы потеснили наших. Николай Николаевич был зол, как никогда, выпил стакан водки и грубо поинтересовался у генералов, побывавших у него в Ставке:

– Вы что, парнокопытные, продались жидам? Генералы молчали. Николай Николаевич прошелся бешеными глазами по напряженным лицам генералов.