Царский угодник

А дела на фронте шли совсем отвратительно. Над головой Николая Николаевича сгущались тучи. Анна Вырубова записала в своем дневнике: «…летом 1915 года государь становился все более и более недовольным действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов; как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением, одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец – Варшаву.

Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел государь с известием о падении Варшавы, на нем, как говорится, лица не было, он почти потерял свое всегдашнее самообладание.

– Так не может продолжаться, – вскрикнул он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят армию, я вижу ошибки – и должен молчать?!

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.

После падения Варшавы государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или государыни, или моей стать самому во главе армии. Это было единственным его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден.

– Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии, – говорил неоднократно государь. Свидетельствую, так как я переживала с ним все дни до его отъезда в Ставку, что императрица Александра Федоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как пишет в своей книге М. Жиллиард и что будто из-за сплетен, которые я распространяла о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, государь решился взять командование в свои руки. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как о том он говорил в моем присутствии».

Но давление на Николая было. И очень сильное. Просто Вырубова в своем дневнике открещивается от того, что было сделано. Великого князя Николая Николаевича не любили все: Симанович, Вырубова, государыня, Распутин, Рубинштейн, Манус, да и, думаю, сам государь.

Когда Распутин приехал в Царское Село, государь уже ждал его, все заседания и встречи были отменены либо перенесены. Николай даже отказал премьер-министру, который просился на срочный доклад:

– Имею я право на личную жизнь или нет? Человек я или нет? Человек все-таки, и слабости у меня есть, и горести. И, как всякий человек, я имею право на все человеческое – проводить время в своей семье, встречаться с друзьями, пить вино… Так что на ближайший вечер я вырублен из государственной жизни. Не обессудьте, сударь!

Большой зал, служивший царю приемной, быстро опустел. Николай приказал готовить обед.

Встретил он «старца» у себя в кабинете, быстро шагнул к нему, обнялся. Распутин приложился к лицу Николая одной щекой, потом второй, затем «третьей» – сделал это трижды, что позволял только по отношению к очень близким людям.

Он понимал, что судьбы их – венценосного человека, помазанника Божьего и простого тобольского смерда, таинственным образом переплетены и одна судьба зависит от другой. И царь это понимал. Иначе откуда бы взяться этим странным дружеским отношениям? Да еще с объятьями?

Царя Распутин считал слабым и очень мягким человеком, которому доступно все мирское, понятное любому простому человеку радость и слезы, головная боль с похмелья и странное щемление в сердце, когда впереди маячит неудача, желание спеть песню в минуту отдыха и познать смысл жизни. В этом Распутин и царь были едины, Распутин страдал тем же, чем страдал и государь, тем же маялся, тому же радовался.

– Пойдем в столовую, отец Григорий, – предложил царь, – там накрыт обед.

– А мы можем, «папа», посидеть тут, в твоем кабинете. А? Поговорить кое о чем надо. Я не хочу при всех. Только с глазу на глаз.

– За обедом будут только свои. Альхен, дочери и наследник.

– А лакеи?

– Хорошо, – согласился с Распутиным Николай, – тогда я попрошу, чтобы нам сюда принесли вина. Ты, конечно же, будешь свое любимое… – Царь неожиданно засмеялся – из головы выпало название вина, которое любил Распутин.

– Я буду только мадеру.

– Знаю, знаю. Я с тобой тоже выпью мадеры. Прекрасное вино.

Царь отдал распоряжение, пригласил Распутина к окну, к маленькому, искусно сработанному из красного дерева столику, около которого стояли два глубоких, обтянутых кожей кресла, показал рукой на одно из кресел.

Распутин с некоторой опаской опустился на глубокое кожаное сиденье, приподнялся на нем, проверяя, ткнулся подбородком в острые коленки.

– Наверное, тут только министры и сидят?

– И министры – тоже. – Царь, глянув на Распутина, неожиданно рассмеялся, лицо его разгладилось, сделалось довольным.

– Чего смеешься? – Распутин был с царем то на «ты», то на «вы» – все зависело от обстоятельства, царь с Распутиным также был то на «ты», то на «вы». Но когда они оставались наедине, существовала лишь одна форма обращения друг к другу – «ты».