Царь-Север

Крепко пахло табаком. Перегаром. Разгоряченным мотором.

– Ремни пристегнули? – крикнул водитель и повернулся к летчику. – А спиртяги ты зря не дал!

– Как? – возмутились геологи. – Спирт? Зажилил?

– Технический, – уточнил Абросим.

– А! Ну, нет! Что ж мы, алкоголики отпетые…

– Мы еще не отпели свое! А ну-ка, давай, ребята, нашу… Покажем летчикам, что мы, геологи, тоже бываем на высоте!

– Ты только очень высоко-то не бери. А то мы не вытянем!

В тесноте и в грохоте, сидя чуть ли не верхом друг на дружке, геологи загорланили песню. Кто-то в темном углу умудрялся даже дрынькать на гитаре. И все бы ничего, только так накурили, бородатые черти – хоть святых выноси. Мастакова замутило; курить недавно бросил, и теперь перед ним возникла дилемма: или самому брать папиросу в зубы, или… Абросим крепился. Ехал, веселые песни орал за компанию, а сам кривился, опуская голову: тошнило.

– Ох, братцы! Я, наверно, выйду! – Он извинился, объяснил, в чем дело.

– Следом катится вагон для некурящих! – сказали геологи. – Пока. До встречи в эфире.

И он пешкодралом попёр по вездеходной кривой колее. Рыхлая, глубокая, она кое-где пропиталась водой.

Потемнело. Облачное небо мохнатой шапкой нахлобучилось на тайгу. В прорехах между облаками мерцали острые ледяные осколки звезд. Енисей вдали по швам трещал. Зарождалась подвижка льда – робкая, едва уловимая. В трещины выдавливало воду. Иногда под ногами лужица оловянно взблескивала.

Тугой свежий ветер в лицо плескался. Противный запах табака выхолащивало из одежды. Летчик умылся в мочажине; капли с подбородка падали на грудь, приятно прижигали кожу в разрезе расстегнутой рубашки. Он попил, посмотрел на рисунки проступающих созвездий. Ощутивши бодрость, прибавил шагу и заулыбался. Широко открытым ртом хватал весенний воздух, отдающий сладковатой прелью снега и деревьев. Хорошо вдруг стало на душе, словно прошел по краю глубокого обрыва – прошел и не сорвался. (Так оно и было – это чуть позднее выяснится.) Красота огромного весеннего вечера показалась какой-то особенной.

Скоро по зимнику второй вездеход загремел. Сильными фарами, как белой кисточкой, на повороте размашисто мазанул по реке, по горам. Заяц, напуганный светом, выскочил из-под куста – чесанул по берегу, оставляя серебряные дырки за собой.

Летчик руку поднял. Вездеход едва не уперся в него рокочущим рылом – остановился в полуметре.

– О! – весело сказал водитель. – Только что заяц промелькнул. И тут же – серый волк… Ты откуда, братишка? Что? С нашими ехал?.. Да, там смалят, будь здоров! Садись…

И Абросим помчался дальше «за туманом и за запахом тайги» – здесь тоже парни хрипловато пели, девки впотьмах верещали, но, слава Богу, никто не курил, а все остальное терпимо; Абросим – человек компанейский, взялся подтягивать насчет тумана, правда, голосу нет, да никто ведь его и не слушал. Так, наверно, полчаса протарахтели – с песнями, шутками и прибаутками. А потом водитель – будто в стену врезался. Неожиданно сильно рванул рычаги управления и свирепо дал по тормозам.

Геологи, попадав друг на друга, подавились «туманами и запахом тайги». А Мастаков чуть зубы не рассыпал, ударившись о какую-то железку в темноте.

Заругались. Кто злобно, кто с хохотком:

– Гошка! Собака! Дрова везешь?!

Водитель тоже выругался:

– Привез, кажись!

– А что там?

Гоша вздохнул с надрывом.

– Эх, б… – заругался. – Говорил, чтоб ехали за мной, так нет!

– Что, Гошка? Что там?

Парень включил фароискатель. Длинный сильный луч пошарил по темноте, выхватывая сахарный кусок искрящегося берега, вершину утеса, откуда слетела ослепленная птица – тень уронила крестом. Давая задний ход, скоргоча расхлябанными траками, вездеход ретировался от губительного места. И опять фароискатель прорубил в темноте коридор, в дальнем конце которого седовато задымилась полынья.

– Твою-то мамку! – Стоя на льду, Гоша пытался закурить. Руки тряслись. Коробок упал, намок. – Дай кто-нибудь спички… Эх… Жизнь, жестянка…

– Гоша! – спросили сзади. – Кто? Наши?

– Ну а кто? Мы же следом за ними…

– Ты посвети. Может, выплыли где?

– У них не подводная лодка!

Девушка рядом заплакала. Упала на грудь какого-то бородача и пронзительно вскрикнула.

– Тихо! – рявкнул Гоша, успокаивая. – До них теперь уже не докричишься!

Подошли поближе и, холодея от ужаса, увидели огромную дымящуюся дыру. Несколько минут назад произошла подвижка льда – косая трещина располовинила реку. Рубчатый след вездехода обрывался на краю черной зубастой пасти, где лежали стекловидные обломки, растерзанные траками. Лед алмазно мерцал в свете фар и на изломах тускло отливал аквамарином и прозеленью. Вода бурлила в трещине, бешено кружила чью-то забубенную шапку. (Енисей в этом месте – после крутого поворота – под горку скатывался с таким чудовищным напором, что вездеход протащило по дну километров пятнадцать; только в середине лета обнаружат при помощи водолазов.)

До лагеря ехали молча. Гоша беспрестанно курил. И летчик – сам не заметил, когда – закусил мундштук папиросы. Понуро сидел, оглушенно глядел перед собой. Курил. Вздыхал. И вдруг покаялся, покусывая нижнюю губу: