Царь-Север

Летчик-ас содрогнулся. Глаза протер и очумело посмотрел на землю. Наверное, он шел на бреющем полете: высота небольшая – метра два или три. Хмельная голова у летчика кружилась, поэтому казалось, что он летает на одном месте – вокруг человека в погонах.

– Приземляйся! – кричал милиционер, задирая голову и придерживая форменную фуражку. – Садись! Иначе я сам посажу тебя… суток на двадцать!

Мало-помалу Абросим пришел в себя. Голова болела, а во рту – словно жевал солдатскую портянку. «Что это? Где я?» Щиток приборов мертвый, не горит. Он попробовал штурвал взять на себя. Тоже мертвый, заклинило. И движки не работают. Он высунул голову и от расстройства чуть не плюнул на фуражку милиционера. Обидно стало, горько.

Оказывается, он сидел в кабине истребителя, находящегося на каменном постаменте в городском летнем парке. Музыка пищала в отдалении. Медленно вращалось «чертово колесо», усыпанное разноцветными лампочками. Река, озаренная месяцем, серебристо мерцала вдали – в просветах между деревьями.

Милиционер повел его в ближайшее отделение. Абросим шел как на расстрел – обреченно, понуро. Нижняя губа у парня пухлая – «пельмень». От расстройства он покусывал «пельмень». Помалкивал. Милиционеру понравилась обреченность хулигана. Остановившись перекурить, он пристыдил:

– Зачем же в самолет полез?

– Я – летчик… – Абросим вздохнул.

– Это как? С печки на пол летаешь?

– У меня диплом. Мы это… обмывали вчера… Или сегодня? Какое сегодня число?

– Обмывали! – возмутился милиционер. – А ты знаешь, сколько тебе могут припаять за этот истребитель?

– А что здесь такого-то? Куча железа… Был бы настоящий…

– Эта «куча железа», как ты говоришь, – памятник советским летчикам, защищавшим наше небо в годы войны. И что получается? Осквернение памяти павших! – Милиционер докурил и, уже помягче, поинтересовался: – Кого бомбить собрался-то?

Абросим уныло рассказал о своей сердечной драме. И милиционер неожиданно преобразился. В нем заговорила мужская солидарность:

– Все они, бабы, такие! – громко заявил он, швыряя на землю окурок. Бедняга, видно, тоже недавно получил «сердечное ранение» на любовном фронте. – Выходит, я напрасно тебя остановил. Бомбить их надо, сволочей! Бомбить! Всех без разбору… – Милиционер матюгнулся и встал, поправил фуражку. И спросил уже по-свойски: – Ну, как самочувствие, летчик-ас?

– Бывало и получше.

– Иди домой. Только смотри, не хулигань, а то нарвешься… – предупредил милиционер. – И вот тебе совет мой. Не пей. Водка в горе не помощница, это я понял давно. Не пей, летчик-ас. Иначе когда-нибудь дело закончится мертвой петлей!

Парень спустился к набережной. Голова гудела, и хотелось опохмелиться. Абросим шумно умылся в реке. Посмотрел по сторонам – никого. Разделся впотьмах догола и поплыл, сильными руками разгребая серебристость – месяц между туч светил. После купания стало полегче. Вода крапивой тело обожгла, взбодрила. Одеваясь, Абросим улыбался, вспоминая свой «полет» и подготовку к «бомбометанию».

До зари он слонялся вдоль набережной. Слушал соловья, растрясающего жемчуга в темных кустах на острове. Короткая летняя ночь незаметно истаивала. Туманы потянулись по– над водой. В небесах на востоке отбеливало. Заголубели кипы деревьев на острове, засеребрилась излучина. Соловья сморило – замолчал, а может, песнями дозвался до подружки, и теперь они в обнимку затихли где-нибудь на ветке, унизанной каплями росы.

«Что будем делать, ас? – Абросим покусал «пельмень» нижней губы. – Ехать домой – только душу травить…»

Парочка мимо прошла. Остановились неподалеку. Обнялись. Целуются. Ну и нахалы! Нахмурившись, Абросим отвернулся и дальше побрел по набережной. «А может, в Сибирь? Там двоюродный дядька». Парень остановился. Сердце жарко подпрыгнуло. Ему вдруг стало весело – будто похмелился. Точно! В Сибирь! И чем быстрей, тем лучше! Захотелось прямо сейчас с головой зарыться в буйные метели, опалить себя матерыми морозами, чтобы раз и навсегда унять под сердцем золотые угли от былой любви. Вспоминая милиционера, он засмеялся, кулаком по воздуху ударил:

– Бомбить! Бомбить их надо! Всех без разбору!

2

Поезд летел на восток – туда, где солнце вызревало над горами, над вершинами чернолесья. Душа еще страдала от потерянной любви, и в грязном, гулком тамбуре общего вагона Абросим палил папироску за папироской. Хмуровато смотрел на просторы Отечества, до сих пор знакомые лишь по учебным атласам.

Голубую, прохладную целину в небесах над железной дорогой белой бороздой вспахал сверхзвуковой самолет. Глаза у парня, потемневшие от невеселых мыслей, моментально оживились, посветлели. Мечтательный взгляд улетел в поднебесье.

Рядом стоял коренной сибиряк – Ефим Ерофеич Глухарь. Фиолетовый бугристый шрам прошнуровал левую скулу – память о встрече с таёжным зверем.

Абросим папиросой показал за окошко:

– Красивые ёлки!

– Ты, видать, с трудом елку от палки отличаешь, – добродушно улыбнулся Глухарь. – Это пихты.

Глухарь был заготовщиком пихтовой лапки, из которой «гнали» пихтовое масло, а из него, из масла, готовили камфару для медицины.