Царь-Север

Силычев заплатил за погром в ресторане, извинился. Затем в охапку сграбастал охотника, словно ребенка. Уложил в такси на заднее сиденье.

– Морденоносец? Ты откуда взялся?

– На ледоколе приплыл. На атомном.

И Северьяныч только теперь припомнил, что капитан ледокола, с которым он давеча сидел и спорил за столиком, – старший сын плавильщика.

– Так это был Алёха? А я смотрю, шайба знакомая, а вспомнить не могу.

Приехали. Жил орденоносец скромно, тесно. В двухкомнатной квартире клубилась детвора. Старший сын – Алексей – был капитаном, а самый младший – в люльке еще плавал. Плавильщик был человеком страстным, энергичным. Полярными ночами, обнимая женушку за прокатный стан, металлург вдохновенно занимался горячей плавкой, доказывая то, что провозглашалось будто бы в шутку: «Металлурги! Ваша сила в плавках!»

22

Храбореев отпаивал себя пивком, кваском. А Силычев потягивал чаек на травах – Северьяныч подкидывал. Весь угол возле окна был оклеен грамотами, похвальными листами. Значки пестрили рыбьей чешуей. Ленточки.

– Силыч, ты сколько лет на заводе горбатишься?

– Двадцать…

– Не обидно? – Охотник глазами показал на мишуру значков и ленточек. – Пахал, пахал, и все коту под хвост! Деньги-то, конечно, сгорели на сберкнижке?

– Синим пламенем! – весело ответил металлург.

– Ну, и чему ты рад?

– Не плакать же теперь.

– Удивляюсь я на тебя, морденоносец!

– А я – на тебя. Что ты сорвался, как с цепи? Кабак чуть не разнес…

– Да ну их! Жиреют, сволочи! А на какие шиши? Из твоего и моего кармана. Наворовали, теперь открывают рестораны, бордели… А какая стала наркомания?! Скоро тундру превратят в исправительно-трудовую колонию. У моего соседа – тридцать верст верх по реке – появился интересный ученик. Стажер. Знаешь, кто? Молодой наркоман. Папа спихнул сынка. Отдал на перевоспитание. Пускай, говорит, поживет у тебя. Или сдохнет, или человеком станет…

– Ну, и как? Не сдох?

– Человеком становится. Ему уже в город не хочется ехать. Парень хлебнул вольно воли, на ноги встал. Мужиком, добытчиком ощутил себя, и понял, что истинная жизнь – она только там, в обнимку с природой… И у меня один такой полгода жил. Мамочка потом к рукам прибрала. Уехали на материк… – Храбореев «завелся». – Да если бы они хотели, власти наши, они бы за неделю тут порядок навели. Один аэропорт на тыщу верст в округе! Да его перекрыть – раз плюнуть. Летом пароходы – ладно, я согласен, трудно проследить. Но у нас же десять месяцев зима, а остальное лето… Что смеяться-то? Диспуты они устраивают по телевизору. Да взяли бы, как в этом… в Бангкоке, или где? Кокнули одного, другого за наркотики, остальные сразу бы хвосты прищемили. А они только треплются, только статейки пишут…

Плавильщик что-то вспомнил.

– А где он, кстати?

– Кто?

– Леон Простакутов. Помнишь, был парень боевой? Хорошие статьи писал.

– Да когда мне газетки читать! – Храбореев нахмурился.

Плавильщик показал глазами на телевизор:

– Я недавно передачу смотрел. Говорили что-то о Простакутове. Кажется, о нем. Я под конец включил.

Охотник поцарапал шрам на голове.

– Что говорили?

– Вроде погиб…

– Да что ты?

– Да-а… Их же теперь стреляют, журналистов. Никто правду матку не любит.

Северьяныч опять потрогал шрам на голове. Взволнованно прошелся по комнате.

– Не знаю, где Хамелеон, – задумчиво сказал. – Но знаю, где ходячий дуб.

– Что за ходячий дуб?

Охотник помолчал. Подумал вслух:

– А может, я ошибся? С пьяных глаз… Ну, пойду. Не буду вас стеснять. Спасибо, что выручил, а то бы я там натворил…

– Это они бы натворили! Знаешь, сколько их там собралось? Все охранники сбежались, все официанты. Они бы из тебя отбивную сделали и, не моргнувши глазом, подали бы к столу.

Тучная фигура Силычева затряслась от хохота. Крупные сталистые глаза-ковши весело брызгали искрами, но прежнего жару в них не было. Глаза уже выцвели в плавильном цехе, брови порыжели, выгорели. Две темно-малиновых родинки, напоминающие капли остывшего металла, сделались едва заметными.

…Марью Дорофеевну после выписки из больницы Храбореев проводил на материк. Врачи посоветовали взять путевку и подлечиться на курорте в Кисловодске.

23

И опять он в тундру улетел. И опять на берегу заповедного Тайгаыра топилась баня, синим стебельком выращивая дым под небеса. Вечернее солнце, стекая на западный склон, отраженно ломалось в озере. Каменный бык, сгорбатившись на противоположном берегу, воду пил уже много веков и напиться не мог – такая вкуснятина. Чайки белым накрапом испятнали холку рыжего гранитного быка, лиственницы шерстью укрыли бока и голову. Вечернее солнце роняло охапку соломы на воду – к морде быка. Волна качала золотистую солому, и казалось, бык жует её и запивает заповедною водичкой.