Царь-Север

– А как же? – спокойно соглашался Дорогин. – Я – человек не узкий. Тем более что нынче я могу себе позволить такую роскошь, какая была когда-то нормой для русского художника.

– И что это за норма?

– Знакомство с миром – вот чего мы лишены. Мы сидим, как тараканы, за своими печками и творим там что-то гениальное, изобретаем порой колесо, на котором уже весь мир давным-давно катается. – Тиморей Антонович взял книгу с полки и, открыв наугад, стал читать: – «Путь до Вены совершил я в постоянном напряжённом внимании. Всё казалось мне дивно интересным, и я переживал виденное с жадностью молодости. Города, сначала Галиции, а потом самой Австрии мне казались в первую поездку иными, чем позднее. Я помнил, что силы надо беречь для Италии и умышленно многое пропускал из поля зрения. В Вену приехал к вечеру. Мост через Дунай со статуями, храмы, дворцы, весь характер города захватил меня своей новизной…» – Дорогин захлопнул книгу. – А? Как вам это нравится?

– И что же это? Кто?

– Это – путешествия Михаила Нестерова. 1889 год. Вена, Италия, Париж и Дрезден… – Тиморей Антонович ногтем пощёлкал по второй, по третьей книге. – А сколько путешествовал Василий Суриков, собирая лица и характеры для своих полотен! А Репин!.. Васнецов!.. Перов!.. Да что перечислять! И так понятно: путешествия и только путешествия способны встряхнуть художника, умыть его замыленное зрение, настроить душу на высокий лад… Может быть, без этих путешествий мы бы не увидели многие шедевры 17, 18 и 19 веков. И никогда, прошу заметить, никогда русские художники не ограничивались только дорогами Россия – по всей Земле они искали свои краски!

Несколько лет он с семьёю прожил за границей. Мечтал детей своих учить в Сорбонне или в Кембридже; нанял им самых лучших гувернёров и учителей французского, итальянского и английского. Идиллия, казалось бы, а не жизнь. Но эта идиллия однажды рухнула. Тиморей Антонович на каком-то званом обеде устроил «погром», как потом писала пресса. В добропорядочном великосветском обществе художник повстречал одного «долгожданного» пузатого господина, который постоянно позволял себе публично хамить и плеваться в сторону России, где он родился, жил до тридцати годов, а потом наворовал себе хороший капиталец и убежал за границу, где и отсиживался, находясь в международном розыске. Тиморей Антонович не утерпел, увидел этого хама и устроил за столом такое живописное художество, после которого пузатый господин долго ещё не мог спокойно смотреть на салаты, на торты и всякие прочие блюда, какие были изящно тогда размазаны по хамской физиономии.

Вскоре после этого Дорогин возвратился в Петербург и, частенько бродя по Невскому, сворачивая в сторону канала Грибоедова, вспоминал слова из «Горя от ума»: «Когда ж постранствуешь, воротишься домой – и дым отечества нам сладок и приятен!» Хотя в буквальном смысле дым не был ему ни сладок, ни приятен – дым какой-то идиотской новой трубы, нахально торчащей где-то на задворках. «Они там что, свиней смолить придумали?» – Тиморей Антонович, как истинный петербуржец, относился ко всему, что происходит в городе примерно так же, как если бы это происходило в его дворе или даже в его собственном доме. И эта новая, кудрявая труба возмутила художника до того, что он не поленился и позвонил в администрацию района. И успокоился только тогда, когда узнал, что этот «дым отечества» – явление временное; недалеко от храма Спаса-на-Крови строители ремонтировали кровлю, гудроном заливали, вот и пришлось поставить смолокурню.

В нескольких кварталах от Спаса-на-Крови находилось книжное издательство, с которым в последнее время Тиморей Антонович плотно сотрудничал: там готовился к выходу очередной объемный новый том печально знаменитой «Красной книги».