Царь-Север

Лето. Полярное лето. Бывет ли что-то прекрасней тебя и одновременно – печальней. Какими яркими, но краткими огнями по тундре полыхают костры полярных маков. Сиреневой кипенью там и тут закрасовались астрагалы – тундровые полукустарники. Белыми звёздочками в сумраке оврагов горит и всё лето не гаснет куропачья трава, больше известная под именем цветка дриады. И тут же – незабудки в полярном исполнении. Одуванчики, настолько трепетные, что на них даже страшно дышать – не улетели бы раньше времени. Но всё это красота из категории, про которую сказано – око видит, а зуб неймёт. А есть ещё и то, чем полюбуешься, а потом и на зубок можно положить. В пору краткого заполярного лета по тундре бежит со всех ног – рассыпается на километры – голубика-ягода, словно бы россыпь неба голубого, сладковато-кислым градом рухнувшая на подушки мха. А следом за ней – белый цветок да зелёный листок – созревает ягода-морошка, любимая ягода Пушкина. И тут же – клюква, водяника, княженика… Всё это спешит как можно быстрей цвести, цвести и ароматней пахнуть под небесами Севера, где в полный рост поднялся полярный день, русоволосой головою-солнцем доставая до самой-самой поднебесной маковки… Но скоро, очень скоро день-богатырь содрогнётся и начнёт клонить свою русую головушку. И потихоньку-полегоньку яркий свет станет прятаться где-то за пологими тундровыми склонами, за буграми, которые тут называют странным словом – байджараки. И опять, опять сюда потянутся прохладные ветра, засвистят над миленькими, хиленькими ивами и над берёзами. Эти ветра, не дерзкие пока, словно бы чуть слышно, грустно говорят: лето, полярное лето, бывает ли что-то прекрасней тебя и одновременно – печальней.

9

На исходе полярного лета, когда в остывающем небе зарыдали первые стаи перелётных, Дед-Борей вернулся в тундру. Сделал три-четыре выхода к рекам и озёрам – обошёл излюбленные, осенним золотом укрытые места. В зимовьё он возвращался медленно, уныло. Раздавленная ягода липла к сапогам – кровоточила. Оружие с собою он уже не брал, а если и прихватывал – скорее по привычке, чтобы ошущать надёжу и опору за своим плечом. Стрелять он уже не стрелял и никаких запасов не гоношил, не готовился к долгой полярной зиме, даже сам себе порою изумляясь. Что он делает? Или вернее – почему он ничего не делает? Как он думает здесь куковать, пурговать? Чем он будет питаться? Духом святым?

Однажды под вечер он кое-как приволокся в избушку, свалился на холодную постель и понял, что это – серьёзно. Усталость и раньше борола его, наливала тело ядовитым жаром. Но раньше – он это ощущал – усталось была проходящая. Теперь – не то. Теперь уже надолго. Может – навсегда. Истома навалилась. Тёмная, тягучая истома. Делать ничего не хотелось. Мышцы, ещё недавно собранные в тугие пружины, расслаблялись одна за другой, словно кто раскручивал, разбрасывал гайки того механизма, который называют железной волей. Душа обмякла. Паруса в душе упали, изодранные бурями, годами. Дед-Борей себя такого не знал, да и знать не хотел. Авось, ничего, думал он; старый, мудрый русский человек, он даже теперь ещё понадеялся на «авось». Но вот миновали и день, и второй, а силы к нему возвращаться не думали.

И тогда он медленно собрался. Навёл порядок в зимовье. Чистую рубаху натянул. Посидел, покурил напоследок. Широко перекрестился и пошёл – без оружия.

В первозданной тишине на Кольском полуострове – иголки золотые плавно падали, резной листарь шелковисто шуршал по воздуху. Пахло прелью. Желторотые вчерашние птенцы уже окрепли, возмужали, молодыми крыльями гребли, хватали скользкий ветер. Впервые оказавшись в поднебесье, вольные птицы, увидев родные просторы, должно быть, изумленно охали и восторженно ахали. Какая же она прекрасная, родимая Земля, ещё зеленоватая по горам и долам, но в большенстве своём уже изрядно пожелтевшая, в подпалинах полночной стужи, в кровянистых подстрелинах морозного утренника.

Он любил эту печальную пору. Живое золото горело, тихо оплавлялось на деревьях и кустах. Вечное золото жизни, золото, которое погибает, чтобы опять воскреснуть. А человеку это не дано. Жалко? Раньше, в молодости, жалко было, да. А теперь душа осознавала: пройден круг большого земного бытия, и ты обязан уступить место другому – молодому. Так было, так есть и так будет. И это справедливо. Всё, что задумано и всё, что исполнено Богом – прекрасно и не подлежит сомнению.

За перевалом у него была избушка. Последнее пристанище Земли. Он печку протопил, заснул. Зима в тот год раненько постучала в заполярную дверь. Ночью на горы обрушился обильный снег, хотя озеро ещё не застеклялось. Под окном избушки берёза и осина листовьё на ветер ещё не отпустили до конца. На лиственницах шафрановые «ежики» топорщились.