Царь-Север

Художник был «помешан» на своей работе. В молодости мог вообще пластаться – сутки напролёт, забывая обо всём на свете. Еда, питьё, житьё-бытьё – всё оставалось там, внизу, на суетной Земле. Дух его – могучий русский дух – уносился в горние пределы, откуда открывалась вечность. Упоение от работы переходило в жуткий творческий запой. Без водки. В том-то и дело, что не пил, работой доводил себя до такого края – страшно посмотреть. Дней через десять друзья беспокоились: телефон не отвечал; как бы, тьфу, тьфу, что-нибудь не случилось. Друзья приезжали, он дверь открывал, разговаривал, чаем поил, а сам – почти невменяемый. Голодный, холодный, с головы до ног красками перепачканный. Руки трясутся – кисточку не держат. Сердце диким голубем под рубахой бьётся. Глаза болезненно блестят и смотрят – в сторону дурдома, где уже полно подобных гениев. Раза три-четыре в год случались такие вдохновенные запои. Но это – в молодости, когда он был «неоднократно холостой». Женился, так друзья перекрестились. Да он и сам перекрестился. Счастлив был. Жена попалась – золото. По складу характера Тимоха был семейным, домашним человеком. Он понимал, что жизнь – настоящая, не нарисованная, не зарифмованная – гораздо интересней и дороже любого творчества. И теперь, будучи в кругу семьи, он «с небес на землю» всегда охотно спрыгивал. А если не захочешь – сдёрнут, запросто причём. Старший или младший – кто-нибудь из сыновей подойдёт ли, подползёт ли, дёрнет за штанину, и гениальный папка – вот он. Упал с небес на землю. Как с печки на пол падал когда-то в деревенском доме на Валдае.

Дорогин много трудился над «Красной книгой», а для этого нужна была натура. «Пыльное чучело, – говорил он, – даже самое хорошее, никогда не заменит живого общения». Если он писал орла – в мастерской жил орёл. Белку – значит, белка в колесе вертелась. Марина – Морена – жена озабоченно спрашивала иногда: «Ты мамонта писать не собираешься?»

7

Над крышами Питера понемногу сгущался вечер, на востоке тёмно-синий и отчасти ультрамариновый, а на западе широко подкрашенный сочной киноварью, напоминающей цвет киновари великого Рубенса, писавшего на клеевом грунте, благодатном для этого красно-кровавого колера. (Хорошо ли, плохо ли, но зрение Дорогина давно уже было профессиональным).

Он пешком возвращался домой – несколько кварталов по берегам каналов. Раньше такие прогулки приносили ему радость, облегчение после рабочего дня. Теперь – зачастую – разочарование и раздражение. Раньше Дорогин рисовал тут своих первых уток, живущих под мостами, кормящихся с ладони какого-нибудь престарелого ленинградца, который отлично знает цену хлебной крошки. Теперь – ни старых ленинградцев нет, ни уток. Ленинградцы вымерли, утки разлетелись. «Да как же им не разлететься? Вот что вытворяют, паразиты!» – подумал Дорогин, наблюдая, как четыре человека в спецовках убирают середину моста. Выпавший снег, под колёсами и под ногами прохожих превратившийся в солёную грязь, рабочие сгребали в специальные мешки, и это не могло не радовать. Но дальше сюжет развивался довольно плачевно. Два дюжих мужика подхватили мешок и высыпали солёную грязь прямо по центру Обводного канала. «Да здесь не только утки – крокодилы подохнут! – удручённо думал Тиморей Антонович. – Надо завтра навестить главу района. А потом, наверно, всё же буду брать билет в город NN, как называл его Егор Зимогор. Хотя неизвестно, где теперь, как отыскать беглеца?»

Он действительно хотел предпринять какие-то попытки найти беглеца, но где-то в глубине души – как это нередко бывает с годами – искристый искренний огонь мало-помалу уже начинал затухать. Прежней прыти не было, когда собраться – только подпоясаться. И не было уверенности в том, что ему и в самом деле необходимо лететь в Заполярье. Зимогора он там не найдёт – это ясно. Зато найдёт печаль и неизбывную тоску на том месте, где был когда-то город NN, разворованный, разграбленный новыми хозяевами жизни, которые там менялись через год да каждый год. «А какие натюрморды я там когда-то писал! – с улыбкой подумал художник. – Рубенс мог позавидовать таким натюрмордам!»

Киноварь, напоминавшая о великом Рубенсе, погасла в облаках, пока он задумчиво брёл вдоль каналов, то останавливаясь покурить, то просто так – полюбоваться вечерним силуэтом какого-нибудь здания, окутанного синеватым сумраком, хранящим в себе оттенки розовато-нежного ализарина.

И вдруг он заприметил человека – плечистый силуэт, немного перекошенный влево – очень похожий на Егора Зимогора. И хотя это было фантастикой – увидеть его тут сейчас – Тиморей Антонович прибавил шагу. И фигура «Зимогора» тут же прибавила – снег часто и смачно захрустел под ботинками. Потом «Зимогор» заскочил магазин – стеклянные двери блеснули, отражая огонь только что включившихся автоматических фонарей.