Царь-Север

В огромную мастерскую на Васильевском острове приехали друзья, коллеги и настоящие – временем проверенные – почитатели таланта. Высокая и просторная мастерская, где можно было играть если не в футбол, то в баскетбол, внутри себя имела нечто вроде шкатулки – небольшая, уютно обставленная комната. Тут золотисто горел камин, вино лилось – пусть не рекой, но ведрами – это уж точно. Сам юбиляр – и в первой части торжества и во второй – держал себя в руках, не позволяя «усугубить». А под конец, когда уже остался тесный круг друзей, Тиморей Антонович позволил себе расслабиться. Он крепко хватанул – уже глубокой ночью. Только хватанул не за здоровье себя любимого, нет. За здоровье друга своего – Егора Зимогора, о котором отец рассказал ему грустную историю, закончившуюся тюрьмой и побегом. Странная история была, фантастическая. Зимогор в Москве стрелял в кого-то. Поймали. Осудили. Посадили. А через полгода он сбежал и где теперь находится – никто не знает. Впрочем, Дед-Борей, наверно, знает, только не проболтается даже под пытками. Он только одно сказал:

– И в тайге и в тундре имеются такие укромные места, где сто лет можно жить как за пазухой у Христа!

– Ты, батя, становишься поэтом, – зметил Тиморей Антонович.

– Становишься! – Глаза Деда-Борея хитровато мигнули. – Я, может, стал уже давно!

– Ну, давай за поэта! – Дорогин наполнил стакан. – А то мы всё за художника…

– А может не надо, сынок? – Антон Северьяныч вздохнул. – Видно, зря я тебе рассказал про Зимогора. Не утерпел.

– Ничего не зря. Зачем скрывать? Может быть, я… как там писали, в старинных романах? – Художник посмотрел на книжную полку. – Может быть, я руку помощи ему протяну! У меня теперь большие связи.

– Какие связи, Тима? Ты о чём?

Дорогин потрогал левое ухо – бледную раковину, сверху обкусаную морозом.

– Надо подумать… – Он выпил и, взволнованно пройдясь по комнате, остановился возле камина, пристально, как-то «провально» засмотрелся в глубину бушующего пламени. – Надо подумать, батя. Надо кое с кем посоветоваться, как помочь Егору.

– Угомонись! – Отец махнул рукой. – Да он уж сам себе помог. Не схотел сидеть в тюрьме, пускай сидит в тайге. Пускай отсиживается. Потом, за давностью годов, всё простится, всё позабудется.

– Ну, дай-то бог! – Дорогин снова потянулся к поллитровке. – За это надо выпить!

– Вот понесло тебя по кочкам, Тиморейка. Да? Ведь завтра же утром… – Отец ему напомнил о каком-то мероприятии, запланированном на завтра.

– Так это же – завтра! – Хмельные глаза художника весело глянули на окно, просмолёною теменью. – Это когда ещё – завтра…

Силуэты Петербурга стали прорисовываться в сером воздухе за окном, когда огонь в камине совсем потух и остывающий уголь подёрнулся голубовато-серым пушистым пеплом.

4

И наступило утро. И юбиляр стонал.

– Самочувствие такое, – признался он, не глядя на отца, – будто моё столетие отметили.

Дед-Борей давно уже был «на сухом пайке». Поэтому – весёлый, бодрый.

– Сынок! – сказал он, подавая стакан с минеральной водой. – Какие твои годы! Всё только начинается!

Но юбиляр настроен был пессимистически.

– Сегодня… – Он отхлебнул минералки, вздохнул. – Сегодня по международным правилам художник считается молодым до сорока пяти лет! Представляешь, батя? Пушкин, Лермонтов, Рембо – к этому возрасту – уже в земле. А у нас всё только начинается. Пора стреляться! Бездари!

– Речь не мальчика, но ужас… – сделав нарочито большие глаза, громко заметил Дед-Борей, обращаясь теперь уже к детям.

Малолетние сыновья художника – их было трое – крутились рядом.

Ничего не поняв из этого разговора, детишки продолжали заниматься своими делами: кто-то глину месил для скульптурки, кто-то пытался что-то малевать на маленьком холсте, закреплённом на детском мольберте – Тиморей Антонович собственноручно сделал.

– А ну-ка, что ты здесь намалевал… Малевич… – пробормотал художник, присматриваясь к работе сынишки. – Это что у тебя? Что за цвет? Ты же нормальный человек, а не дальтоник.

– А ты? – с неожиданной смелостью ответил парнишка. – Ты вчера пил водку!

– Пил, – несколько растерянно согласился отец. – Имею право. Потому что юбиляр.

– А сам что говорил?

– И что же, интересно, я говорил? А-а! Ну, да! Я вспомнил… – Отец развёл руками. – Ну, извини… Я потом посмотрю.

Одна из причин, по которой художник дал себе слово не прикасаться к спиртному – небольшая, но явно ощутимая потеря цветоощущения. С недавних пор он за собой стал замечать: как выпьет, так с похмелья дня три или четыре не может нормально ощущать все цвета радуги – зрение садится. Потом оно как будто восстанавливается, но всё же – есть подозрение, что восстанавливается не полностью; и медицина это подтверждает.

«Дожился! – Дорогин покачал головой. – Дети меня уже ставят на место!.. А где же отец? Опять где-нибудь потерялся?»