Царь-Север

– Убить, товарищ генерал, не страшно. Это же святое дело – убить за Родину. Так меня учили, когда отправляли в мясорубку афганской войны. – Егор начинал накаляться – глаз невольно подмигнул. – Сегодня я могу спокойно хоть кого угробить… Даже вас, товарищ генерал, извините за откровенность.

– А меня-то… – брови генерала выгнулись, – за что? Почему?

– А потому что у вас лампасы по колено в крови! – Зимогор оскалился – зубы плотно стиснуты. – Потому что я таких гусей в лампасах видел столько, что их – от Кабула до Москвы – не переставишь раком… Боишься или нет? Это не вопрос, товарищ генерал. Для меня сегодня вопрос в другом.

– Это в чём же, интересно?

– А надо ли… – Егор сделал пальцем такое движение, как будто нажал на курок, – надо ли убивать того, кто кажется мне злодеем, кто мешает России, как мне кажется? Большевики ведь тоже «злодеев» истребляли. Так им казалось. А что вышло на поверку? Чего мы хотим добиться, всякий раз переставляя или подменяя фигуры на шахматной доске своей страны, своей истории?

– Ты! – громыхнул военный. – Ты у меня это спрашиваешь? – Генерал, как видно, спохватился; вспомнил про «жучков навозных». – Это я тебя должен спросить! И я спрашиваю: о чём ты думал, когда стрелял?

Егор вздохнул.

– О том, что справедливость должна восторжествовать.

– Чья справедливость?

– Народа.

– Справедливость? Ладно. – Лицо генерала снова стало жестким. – А почему же ты промахнулся? Ты же сказал, что ты стрелял от имени народа.

– Да. Это так.

– А промахнулся? Тоже от имени народа?

– А что же вы хотели, товарищ генерал? Народ кривой… Он даже вилы в руках держать не может, не то что винтовку с оптическим прицелом… А я, товарищ генерал, стреляю – дай бог каждому. Я из винтореза любую свечку погашу на триста метров! Могу поспорить на что угодно.

Генерал смотрел – не мог понять: то ли этот скомороший царь серьёзно говорит, то ли дурачит.

– Ты хочешь сказать, – уже с некоторым изумлением уточнил генерал, – что если бы стрелял ты – лично…

– Да, – устало подтвердил Егор, отряхивая белую рваную мантию. – Будьте уверены. Лично я – не промахнулся бы. Но я стрелял – от имени народа. Так что извиняйте, товарищ генерал. Вот такая комедия вышла…

Зазвонил телефон с государственным гербом на диске. Генерал послушал, невольно стоя по стойке «смирно» и машинально подбирая живот, туго обтянутый рубашкой цвета хаки, на которой пуговка расстегнулась около ремня. Положивши трубку, он глянул на часы и, вздыхая, протянул Егору коробку «Герцеговины». Подождал, покуда парень выкурит, и только после этого нажал на кнопку – вызвал охрану.

Зимогор поднялся, поправляя белую мантию, похожую на драный лоскут пурги.

Генерал печальными глазами снова стал осматривать «царский» наряд.

– Комедия, говоришь, получилась? – Он отрицательно покачал головой. – Трагедия вышла, солдат. Жалко тебя, дурака.

– Не меня жалеть надо.

– А кого, интересно?

– Россию.

Желваки на скулах генерала закаменели. Он отвернулся, чтобы не видеть, как Зимогора уводят. Потом – уже в пустом притихшем кабинете – подошёл к высокому просторному окну и задёрнул бархатную штору, напоминающую тяжёлый театральный занавес.

17

Зимогору дали десять лет, и на том спасибо – запросто могли бы вышку припаять. Через полгода он бежал. Собаку пробовали пустить по следу, но кругом кипела чёрная пурга. Редкий человек в такой пурге найдёт дорогу к спасительному огоньку. Редкий путник способен идти против такого сокрушительного ветра, который легко ломает хребты деревьев, камни из-под снега выворачивает.

Те, кто преследовал беглеца, благоразумно укрылись где-то в тихом местечке, переждали пургу и обратно пошли, угрюмые от холода, оглушенные и словно придавленные величием открывшихся картин.

После пурги над пространством бескрайнего Севера всегда пластается покой полярной ночи, продырявленной звёздами или озарённой оком промороженной луны. В такие ночи, если ты в тепле, так хорошо мечтать или стишки кропать – легко, приятно. Но, как сказал большой русский поэт, «другие думы давят череп мне!». Такими вот морозными просторными ночами сердце почему-то сильнее ощущает смутную тревогу на родной земле. Хотя кругом как будто – тишь да гладь. Только «плачут» камни вдали на Плач-Горе, стонут под морозным гнётом. И огромная эта луна, горящая на огромной шершавой щеке Плач-Горы, издалека напоминает необъятную народную слезу, ту самую слезу, которая однажды – не дай-то бог! – может сорваться с привязи и захлестнуть страну кошмарным половодьем…

Последний стих

1