Царь-Север

– Где труп, я спрашиваю?!

Медвежакин вздохнул, непольно поломавши папиросу в пальцах.

– Где труп, где труп! – ожесточённо произнёс он, вытягивая руку. – Вот он! Полюбуйся!

Какой-то парень в белой рубахе вышел из боковой двери.

– Я здесь! – улыбчиво сказал он и даже чуть-чуть поклонился.

В избе наступило продолжительное молчание. В печке трещали поленья. Чайник на плите ворковал, закипая.

Силычев попеременно посмотрел на егеря, на Деда-Борея, на Зимогора.

– Времени в обрез. – Он пощёлкал ногтем по циферблату. – Некогда шутить.

Зимогор покашлял.

– Федор Анатольевич, как бы это вам сказать…

Лётчик поморщился, как морщатся от разболевшего зуба. Решительно поднял короткую, но крепенькую руку, в которой были зажаты перчатки.

– Стоп! Егор, давай без лирики, а то я тебя знаю… – Силычев осмотрел застолье. «То ли поминки, то ли… чёрт их знает». – Он повернулся к егерю. – Иван Героич! Ты выходил на связь?

– Ну, я…

– Где труп?

Медвежакин поцарапал загривок.

– Да вроде как это… ожил.

Дорогин прыснул.

Силычев порыскал тёмными от ярости глазами – на одного мужика, на другого. (Только на Тимоху не глядел).

– Я за кем летел? – Голос у Федора накалялся.

– За мной! – уже серьёзно, с легким вызовом сказал художник. – За мной летел!.. летели…

И снова лётчик не посмотрел на него. Только чуть поморщился:

– Ты помолчи. Ты – труп.

Челюсть отвисла у Тиморея.

– Вот ничего себе…

Упираясь руками в бока, Силычев стал багроветь.

– Мужики! – сказал зловещим шепотом, – мы же работаем только по факту. Вы что? Забыли?

– Федор, – вздохнул Северьяныч, подсаживаясь к нему. – Тут, понимаешь, какая история вышла… сына я искал всю жизнь…

И чем больше говорил Дед-Борей, тем сильнее каменело лицо вертолётчика.

И Тимоха тоже сел за стол – рядом с отцом. Закурил. Громко сказал:

– Так! Из меня сейчас, кажется, будут делать покойника.

– Сынок, помолчи, – попросил Дед-Борей и хотел продолжить свои пространные объяснения.

Но Силычев перебил.

– Я понимаю, что живой человек – это лучше, чем труп. Но у меня инструкции и предписания. И ты, Дед-Борей, это знаешь.

Зимогор кулаком постучал по груди:

– Это я вертушку вызывал. Я! При чём здесь Дед-Борей?

Силычев изобразил нечаянную радость.

– Ты? Прекрасно. Что будем делать? Есть два варианта, – предложил он, убирая издевательскую улыбку. – Первый. Сделать из этого парня молодой красивый труп…

– А ты попробуй! – взъерепенился Тиморей, поднимаясь.

– Сынок! Успокойся! Прошу…

Демонстративно натянув перчатки, разгневанный лётчик, едва не опрокинув табурет, пружинистой походкой направился к двери. Остановился, глядя на свои пижонистые унты. Задумался о чём-то и снова снял перчатки. Закурил. Сердито сунул спички мимо кармана – коробка упала у порога.

– Убивать никто тебя не собирается. А вот заплатить за борт придётся. – Разгорячившись, Силычев прошёлся по избе и ненароком раздавил коробок со спичками. Остановился возле Тиморея. – Ты живой? Отлично. Поздравляю. Только я, дорогой мой, по факту работаю…

– Я не твой дорогой!

– В том-то и дело, что «мой». И весьма «дорогой». И не смотри на меня, как на изверга. – Лётчик руками развёл. – Как я отчитаюсь? Кто оплатит горючку?

– Я, – твёрдо ответил художник.

Силычев не поверил.

– Богатые покойники пошли! – Он посмотрел на радиостанцию. – Врубай! – сказал егерю. – Живо!

Включили «Грозу». Стали вызывать на связь каких-то больших чиновников. Но Россия-матушка гуляла – от Москвы до самых до окраин шумело разливанное море веселья. Никого нельзя было застать на месте. И всё же докричались до кого-то, попросили пригласить главного врача, и тут хоть повезло. Главный был на месте; трезвый был и поэтому, наверно, очень сердитый. Даже – злой.

Медвежакин, выключив радиостанцию, со вздохом повторил слова главного врача:

– Если ваш покойник жив, пускай оплачивает борт.

Силычев руками развел:

– А я что говорил? Инструкция. Надо было раньше думать, шутники.

В этой ситуации Дорогину было труднее всех в избе. Высокий болевой порог заставлял его держаться. Но всему ведь бывает предел.

– Да никто не шутил здесь! – Тиморея взорвало. Он рас-пластал рубаху на груди, отодрал рукав, швырнул на пол. – На, сука! Посмотри! Ты видишь? Я подыхал! Я и в самом деле подыхал… Да я в суд на вас подам! Тот, главный врач, паску-да… Он далеко, но ты-то здесь, ты видишь? Вот эту руку пилить хотели! А я, между прочим, художник! И не самый ху… худой… Ну, живой я! Живой!.. Вам от этого плохо? Вам нужен труп? Я сделаю вам труп! Я в Дудинку прилечу, найду того паскуду…

– Сынок! – бормотал Северьяныч. – Не надо, сынок, успокойся. Руку, слава богу, не оттяпали, а всё остальное уж как-нибудь… Успокойся…

– Ну, а какого черта? – уже потише сказал Дорогин, поднимая оторванный рукав. – Человеком надо быть, а не портфелем, в котором полно инструкций и предписаний!

После грозного крика в горнице опять повисла тишина.

И вдруг Зимогор что-то вспомнил. Глаза его вспыхнули озорными огнями.

– Мужики! – произнес негромко, задушевно. – Мужики! А труп-то, между прочим, уже есть. Я же не просто так сказал в эфир…