Царь-Север

В Питере у любимой девушки художника было любимое местечко – Васильевский остров от шестой линии в сторону Стрелки; здесь она любила прогуливаться по набережным и даже порой разувалась – стройные ножки свои полоскала в воде. Вот на этом месте Васильевского острова у них в тот день было назначено свидание. Пришёл художник загодя – едва ль не полчаса ещё в запасе. За это время он хотел смотаться – тут неподалёку – самый шикарный букет купить. А цветочки, цены, точнее говоря, начинали кусаться, поскольку уже был не сезон – заморозки воду по ночам стекленили кое-где на Неве, на каналах. И вот когда художник присмотрел букет, а потом полез в карман за денежкой – едва не прослезился; деньги-то дома остались. «Что делать? Как быть?» Тиморей чуть не взвыз от отчаянья, поднимая голову к питерским туманным небесам, по которым катилась низкая наволочь облаков, слабо пахнущих то ли снегом, то ли крупнокалиберным ледяным дождём. «Что делать? Что делать? – колотилось в мозгу. – Я ведь никогда ещё без цветов не встречал!» И тут пришла подсказка – почти подсказка с неба. В цервки, находящейся неподалёку, зазвонили колокола и Тиморей, криво усмехаясь, подумал: «А почему бы и нет?» Он скорым шагом прошёл на паперть, снял пиджак – демонстративно оголил свою правую, обезображенную культю, с которой он недавно вернулся из Заполярья. И в таком вот «развесёлом» виде художник уселся на пыльную паперть – новую фуражку положил под ноги. Сначала люди мимо проходили – не обращали внимания, а потом сердобольная какая-то мадам решила его осчастливить двумя пятаками. Мадам подошла – и художник узнал её туфельки. Это была она, его любимая – она почему-то решила изменить свой маршрут; не по набережной двигалась, а мимо церкви. Глаза её, когда она увидела художника, – обычно небольшие, насмешливо прищуренные глазки – сделались похожими на два золотых пятака, вылезающих из обрит. От стыда и позора художник готов был сквозь землю провалиться. И только он подумал так – земля задрожала под ним, затряслась и неожиданно разверзлась, и он полетел в тартарары, головою ударяясь о камни.

…Северьяныч, в эту минуту находившийся рядом с ним, успел схватить художника за голову.

– Ты что, сынок? Ты что? – забормотал он, прижимая к себе Тиморея.

Открывши дикие глаза, Дорогин вздохнул с облегчением.

– А-а, – протянул. – Это ты? А я чего тут?.. Воевал?..

– В судорогах бился.

– Приснилась… хренотень одна… – Художник здоровой рукой вытер пот с воспалённого лба. – А эти где? Хирурги-палачи.

– Да там… – Северьяным кивнул головой.

– Ну, ты иди, и я сейчас…

– Поспал бы ты, сынок.

– Нет, не получится.

Уснуть ему уже не удалось – нервы были натянуты. Им овладевало беспокойство. Что с правой рукой? Неужели пилить?

Он поднялся и опять пошёл, сам себе напоминая йога, шагающего по раскалённым углям. Но теперь он уже почти не кривился от боли. К нему возвращалась внутренняя сила. Взгляд становился прямым и твердым.

– Здорово, граждане! – Тиморей остановился посередине горницы. – Конечно, я, как истинный йог, могу бензин и керосин глодать. Но, честно говоря, не отказался бы от стакана доброй русской водки. Есть в этом доме водка? Надо выпить. А то как-то некрасиво получается. Похоронили, а не помянули.

Медвежакин выключил радиостанцию. Ладони отряхнул.

– Кого? – не понял егерь, подходя к столу. – Кого поминать?

– Тимоха, говорю, хороший парень был. Помянем. – Дорогин подошел к Северьянычу. Обнял одной рукой. – Батя! Ну, здравствуй! Сколько лет, сколько зим…

– Здророво, сынок! – глаза Деда-Борея повлажнели. Он повернулся к хозяину и сделал какое-то движение рукой.

Медвежакин, опуская глаза, грузно вышел в сени. Жену позвал.

В горнице будто стало светлей – вошла приветливая стройная женщина. Светлана. Была она в потёртой тёмной телогрейке, в застиранном расписном платке – цветочки да ягодки. Платок этот был у неё повязан так, как это делают монашки в монастырях – лица почти не видно, хотя оно, прекрасное, угадывалось. Прямые и спокойные глаза егерьской жены смотрели так, что сразу было понятно: эта женщина по природе своей не умела кокетничать и не хотела.