Царь-Север

Голова продолжала кружиться от табака и от слабости, и он как будто наяву вдруг увидел Питер, мастерскую где-то на Фонтанке. А в мастерской – просторной, светлой – работает седоголовый какой-то художник, лицом похожий на Тиморея Дорогина. Да так необычно, так странно работает – толпа зевак собралась за спиной, в затылок ему дышит и удивляется. «Вот это мастер! – слышит Тиморей. – Вот это фокусник!» Стараясь не отвлекаться, чтобы не потерять волну вдохновения, Тиморей продолжает набрасывать краски. Сначала он мазки набрасывает так, как это любили делать импрессионисты – работа беглыми мазками А вслед за этим художник применяет свой мазок, давно уже как будто ставший его фирменным, фамильным почерком. И это вызывает очередную бурю изумления за спиной художника, потому что работает он не руками – рук у него нет, руки у него оттяпали на Крайнем Севере…

– О, чёрт возьми! – Содрогнувшись, Тиморей приоткрыл глаза и посмотрел на руки, почершевние, но ещё целые. – Господи… да неужели…

Глаза его снова закрылись и теперь уже крепко. Дыхание стало глубоким и ровным – бедняга стал засыпать, но тут вздрогнул, истончившимся слухом улавливая чьи-то вороватые шаги и наполняясь ужасом оттого, что это идут «коновалы» за ним, идут пилить его, причём пилить не как-нибудь, а пополом – так почем-то думалось ему, находящемуся в полуобморочном состоянии.

Северьяным к нему заглянул. Приятно запахло морозным воздухом, хвоей. Как от деда-мороза. Бережно поправив одеяло в ногах больного, Северьяныч звякнул посудой, убирая что-то с табуретки, находившейся у изголовья. Погладил руку сына. Перекрестил его и потихоньку ушёл туда, где продолжалось совещание.

В углу щипела и потрескивала рация, помигивая изумрудно-волчьим огоньком. Медвежакин, одетый в чёрную рубаху с закатанными рукавами, что-то кому-то размеренно, угрюмо говорил, сильной рукой сжимая горло микрофона так, что ногти побелели. Далёкий, почти не разборчивый голос, отвечавший Медвежакину как будто бы с другой планеты, был недовольным и резковатым – такие голоса бывают у людей, которых оторвали от законного отдыха или скоро могут оторвать.

Затем наступило молчание, пересыпаемое тем «песком», которого всегда в переизбытке в безбрежном море коротковолновой связи.

Зимогор неожиданно взял микрофон и зарычал, не сдерживаясь:

– Прилетайте за трупом!.. Да, да, за трупом! Вы не ослышались! Именно так! – Он почти отбросил микрофон – Медвежаки поймал на лету.

– Ты что болтаешь? – изумился егерь.

– То, что слышал! – Охотник резко отошёл от рации, едва не запнувшись о блок питания; покружился по горнице, кулаком ударяя в свою ладонь. – Шакалы! Только за трупами могут летать…

Грузно поднявшись, Медвежакин закурил, задумчиво посмотрел за окно, измазанное дёгтем полярной ночи. Пепельница – консервная банка – затрещала в руке Мевежакина. Егерь спохватился, но поздно. Подошел к помойному ведру – выбросил помятую банку.

– Что ты раньше времени хоронишь? – Слова у Медвежакина получались негромкие, но увесистые. – Не дело это.

Тишина повисла в доме. Пурга порывисто билась за окнами, бросала пригоршни снега на стекла. В печке прогорали последние дрова, изредка постреливая так, что уголёк выскакивал в поддувало, лежал переспелой красно-оранжевой морошкой и потихоньку превращался в ягоду голубику – покрывался голубовато-туманным налётом.

– Ничего! Пускай летят! – В зрачках Егора заплясали какие-то чёртики. – Героич, ты же слышал, как они бухтели: «ампутация вряд ли поможет, судя по всему, тотальное обморожение подписало смертный приговор». И тэ дэ, и тэ пэ. Вот и пускай прилетают за трупом. Шакалы!

И опять помолчали. Медвежакин посмотрел на календарь, висящий над радиостанцией.

– Новый год. Кто полетит?

– За трупом полетят. Обязаны. – Егор ухмыльнулся.

Егерь внимательно посмотрел на него. Тоже ухмыльнулся, только криво, одной половинкою рта. А затем неодобрительно, даже сердито покачал головой.

– Отвечать-то мне придется.

– Я отвечу, стрелять его ять! – Егор опять ударил кулаком в ладонь. – Семь бед, один ответ! Пусть прилетают!

4