Царь-Север

Художник какое-то время ещё стоял возле остывшего «Бурана», потом даже попробовал завести мотор, но скоро убедился в том, что это теперь – простой кусок железа, годный только что для сдачи в металлолом. И всё-таки сердце художника, словно бы успевшее прирости к этому проворному «Бурану», не могло от него просто так оторваться. Оглянувшись на охотника, решительно идущего вперёд, Тиморей вдруг подумал, что ему, охотнику, бывшему солдату, прошедшему огни и воды, не привыкать оставлять подбитые машины, бронетранспортёры, причём оставлять очень быстро, без соплей, без лирики. Вот почему Зимогор уходил так спокойно, решительно, а Тиморей – как самый мирный обыватель – всё не мог смириться с покинутым добром. Отойдя от «Бурана», худождник вернулся, прихватил кое-какое барахлишко и во все лопатки начал догонять охотника.

Молча, сердито по глубоким сувоям добрались до ближайшего зимовья. Не глядя друг на друга, печь затопили, похлёбку сварили из крупы, прихваченной с собой. После ужина – более чем скромного – посидели в тишине, покурили, слушая краснобайство красных двух-трёх полешков, с весёлым треском прогорающих в печи. Потом Тиморей завалился на нары и сразу почти отрубился – завидный у него был выключатель где-то в организме. А Егор всё ворочался и приглушенно покашливал. Вставал, опять курил возле распахнутого зева прогоревшей печки. Нервно подмигивал в темноту за окном.

16

Заполярное утро зимой – по цвету, а также по вкусу и запаху – мало чем отличается от заполярного вечера. И даже стрелки на часах вам не подскажут, который час – вечерний или утренний? И только Аврора, говоря старинным слогом, только богиня утренней зари, начиная прихорашиваться где-то в немыслимой дали за горизонтом, просыпет розоватенькую пудру, чуток подкрасит воздух и опять ничто тут не подскажет: утро или вечер на Земле.

И всё же – было утро. Собака поднималась строго по часам – примерно около семи утра Черныш с какой-то вежливой нахальностью начинал заявлять о себе; сначала одним коготком скрёбся в дверь, просился по нужде, потом всею лапой царапался, а потом уже и голос поднимал и хвост.

– Хва! Хва! – отрывисто лаял. – Хватит спать! Скоко можно?

Утром, нарочито громко и весело разговаривая с собакой, охотник с художником продолжали играть в молчанку между собой. Понимали, что всё это – глупо, смешно. Только трудно было – хоть тому, хоть другому – трудно поломать гордыню, первым заговорить.

Поочередно смотрели за окно, где сугробы, ночью похожие на груды угольной пыли, по утру немного посветлелеи, посинели, точнее говоря.

Художник покашливал, охотник покряхтывал; так они как будто вели беседу.

Надо надо бы вернуться к подохшему «Бурану», надо попытаться оживить. Скорей всего пустая трата времени – опять цилиндр зафордыбачил. Но для очистки совести сходить не помешало бы. Пускай снегоход безнадежен, пусть в ледяной могиле остается, но мясо-то, мясо надо забрать с прицепа! Надо. Кто спорит? Только – куда его? На горбу тащить? Много возьмешь – далеко не упрёшь, а мало брать – овчинка, то бишь, оленинка не стоит выделки.

Примерно так в то серенькое утро думали они – каждый про себя.

Молча собрались. Посидели за общим столом, где каждый прятался в дыму своей папироски, своей сигаретки. Крепкого чаю попили на дорожку и – впёред.

Тимоха теперь понял, что лыжи, наспех сварганенные охотником, – дерьмо. Топорная работа. Но выбирать не приходилось. Это всё-таки лучше, нежели ногами снег месить, двигаясь по целине, проваливаясь по пояс между занесенными камнями и буреломами.

Обмороженные ноги плохо слушались. Дорогин отставал, хотя шёл по готовому лыжному следу, проторённому охотником. «Ты привык на всём готовеньком!» Эти злые и несправедливые слова, произнёсенные в пылу потасовки, занозой засели в сердце. И Тимоха стал сворачивать с протоптанной лыжни – торил свою… Понимал, что поступает по-идиотски, но ничего с собою не мог поделать. Гордыня. Страшный грех. Шагать по целине – куда труднее. Руки немели, ноги отказывали. Но главное – душа отказывала, теряла животрепещущую искру. Если бы шли они мирно, привычно подковыривая друг друга, подначивая, зубоскаля по пустякам, Тиморей наверняка бы не уставал так сильно. Усталость, как правило, одолевает человека не на физическом уровне – на психологическом.

Уставая, он всё чаще садился на снег. Опустошенно пялился перед собою. Слышал, но не слушался криков, ругани; Егор сам не заметил, когда нарушил «обет молчания».

– Ты что, ослеп? – орал он, глядя на вторую лыжню, протоптанную «туристом».

Дорогин молчал, волооко глядел исподлобья. Хрипловато пыхтел. Отупелость дошла до того, что Тимоха ничуть не обрадовался, когда увидел на пригорке металлический щит, продырявленный дробью, поклёванный пулями. На щите красовалось огневое слово: «Заповедник».

– Видишь! – обрадовался Егор. – Читать умееешь? Грамотный?

Тиморей пожал плечами. Заповедник? Ну и что? Даже если бы там было написано «ГИПЕРБОРЕЯ» – и тогда бы, кажется, не прибавилось бы жару в сердце, нет.