Царь-Север

– Нет, правда… Я не скулю. Я спокойно осознаю происходящее… – Он окинул взглядом зимовьё. – Если хочешь, дальше иди один, а я тут зазимую… Иди! Серьезно говорю. Часы возьми. На память…

В тишине трещала печь. С подоконника срывались редкие капли – дробинами стучали в консервной ржавой банке.

– Часы? – скривив губу, спросил Егор. – А кольца у тебя нет?

– Какого кольца?

– Обручального.

– Так я ж – неоднократно холостой.

– Жалко. Вот кольцо бы я взял. А часы, извини…

– А при чём здесь кольцо?

Зимогор поднялся и нервно подмигнул. Пару поленьев подбросил в печку. И вдруг тихохонько запел – завыл матёрым волком:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик…

– Как там дальше? Забыл… А кольцо моё ты жене отдай… А часы мои за пузырь продай? Или как там в народе поется?

– Не помню, – сказал Тиморей, задумчиво глядя куда-то в угол.

Охотник оделся. Взял карабин.

– Ты не занимайся х… – Слова были свинцовые как пули. Зимогор даже челюстью двинул вперед, будто затвор передер-нул. – Вместе пошли, вместе будем расхлебывать! Часы он подарит… – Егор закурил. – Ты мне лучше трусы подари! – Он хохотнул. – На «Буране», знаешь, на седушке трусы горят – как на огне… Ладно, всё! Попели, поплясали, пора за дело браться. Ты сиди тут, грейся, замшелый фраер.

– А ты куда?

– За мясом.

– В магазинчик? – усмехнулся Тиморей.

– Да, тут за бугорком…

– Ну, прихвати бутылку.

– Перебьёшься. В тундре у меня сухой закон.

Решительно спустившись к берегу, охотник провалился в пуховой сугроб – под ногами затрещали кусты шиповника. Мимоходом отправляя в рот сладковато-стылые красные картечины промороженных ягод, Егор обошёл кругом пригорка, ощетинившегося голыми стволами лиственниц.

Он сюда не просто так, не наобум направился. Когда подъезжали к избушке, охотник заприметил следы оленей, которые, как видно, совсем недавно пришли в эту долину, малоснежную, а значит, более удобную для добывания ягелья, который тут называют «олений мох»; в зимнее время это основной прокорм оленя.

Следы были ещё тепленькие и потому Зимогору долго искать не пришлось. Ориентируясь по приметам, известным только ему одному, Егор зашёл с той стороны, где было удобней, причём зашел настолько быстро, что даже вздрогнул от неожиданности, когда обнаружил оленей в распадке возле реки.

«Я же сказал: «за бугорком». – Он усмехнулся. – Как чувствовал…»

И тут с Егором что-то случилось. То ли в башке от голода «замкнуло», то ли что-то ещё…

Карабин шарахнул первым выстрелом – тишину сначала как будто разломило пополам, а затем разбило на мелкие осколки и осколочки, эхом полетевшие по сумеркам. Первый олень, которого он взял на мушку, с невероятной лёгкостью подпрыгнул, точно собираясь улететь, и завалился набок, суча копытами, с которых снег слетал серебряной подковкой. И следом за первым убитым оленем – как за хорошим кровавым почином – обрушился второй и третий бык, которые уже не стояли на месте, но всё равно от пули укрыться не могли… Даже два загубленных оленя – это уже перебор, это уже мясо про запас, а три, четыре туши – это сумасбродство. А если – пять? А если – шесть?

Охотник, словно оглохший от выстрелов и не слышавший голос разума, спокойно давил и давил на курок. Стрелял хладнокровно, расчетливо, как будто стрелял по мишени «Бегущий олень». Тупо, с интервалом в несколько секунд. Пока отстрелянная гильза отлетала – а вместе с ней отлетала в рай душа оленя! – он прицеливался в другого быка. Содрогнувшись корпусом и вскинув голову, гордый олень, уже с пробитым сердцем, в недоумении смотрел перед собой. Большие добрые глаза оленя, и так-то худо видящие, обволакивало предсмертной дымкой. Тёмные горы, мерцающие под луной и звёздами, покачнувшись, медлено уплывали в вечность. Олень устало валился на бок и, зарываясь рогами в сугроб, испуская тёплый дух, напоследок согревал былинку, дрожащую возле добродушных толстых губ.

Нет, Зимогор не хотел так много настреливать. Куда им столько мяса? На базар? Он думал, что вот этого быка сейчас завалит и остановится. Но падал «этот», падал «тот»… А Егор всё никак не мог остановиться. Думал одно, а руки делали – другое. И уже не холодная тундра была перед ним – раскалённые пески Афганистана белели под яростным солнцем. И совсем не олени маячили там, впереди, – «духи», проклятые «духи»… Вот почему он работал – не стрелял, а именно работал трудную солдатскую работу – так остервенело, так безжалостно. И ничего не чувствовал при этом – только деревянную отдачу карабина, норовившего ключицу выбить из гнезда. И успокоился он тогда лишь, когда расхлестал всю обойму – пустые горячие гильзы попрожигали дырки в соседнем сугробе, похожем на могилу, занесённую седыми песками Афгана.

Отбросив карабин, Егор поднялся и двумя руками сдавил виски. Шапку медленно снял – будто повинился перед мёртвыми оленями. Вытер потный загривок и прикинул расстояние на глаз. Метров с восьмидесяти – будто в тире на показательных стрельбах – завалил семь штук.

«Ну, не дурной ли?» – поднимая карабин, подумал он.