Царь-Север

Он смотрел на созвездие Лебедя – звёздный крест, широко лежащий в морозных небесах. Это был могильный крест, так ему казалось. Огромный, осыпанный блестящими снежинками. Более того, ему казалось: он умер уже. Ни обмороженных рук, ни обмороженных ног – ничего уже нет, ничто не болит. Всё хорошо. И душа не страдает. Прекрасно. И мыслей нету никаких, только призрачный звон в голове. Что ж мы так боимся умереть? Это не страшно, это благодать – вот так лежать под звёздным, размашистым крестом…

Остатнее крошево от пурги слетало с перекладины небесного креста. Снежинки, попадая на лицо Тимохи, уже не таяли. Лицо напоминало камень, скуластый, холодный, покрытый плесенью волос, струпьями обмороженной, мёртвой кожи.

Несколько раз охотник предпринимал попытки опять его тащить на себе, но, в конце концов, бросил – сильно тяжёлый мешок с костями.

Уходя вперёд, он возвращался, тихо ругаясь. Вот и теперь вернулся. Постоял, понуро глядя на засыпающего «туриста». И неожиданно вспомнил покойника – того, доставшегося росомахам и песцам.

– И тебя точно так же сожрут! – прошептал. – Вставай! Мне все равно тебя не дотащить…

Сиплое дыхание послышалось в гортани Дорогина. Чахоточный кашель. Он спросил в бреду:

– Нострадамус, ты доволен? Всё… свет в конце туннеля…

– Ну, всё, так всё… – Егор перекрестился, отворачиваясь. Постоял, сутулясь. Поплёлся, загребая снег. Черныш опередил его, – рванулся вдоль ручья. Он остановился. Позвал собаку и опять вернулся.

Тиморей сидел, сцепивши обмороженные руки. Мутными глазами блуждал в потёмках.

– Кордон уже рядом. Держись.

– Бросаешь? – дошло до художника.

– А? – Зимогор то ли не расслышал, то ли сделал вид. – Сидеть! – приказал Чернышу.

Голос хозяина, заметно потерявший твёрдость и грозовой раскат, заставил собаку на несколько мгновений замереть. Но как тут усидеть, как не сорваться с места, когда чуткие ноздри твои уже хлебнули близкого сладкого духу жилья. Да будь его воля – Черныш через минуту-другую был бы уже на кордоне. «Сидеть?! – Он скулил, словно захныкал, глядя в глаза хозяину. – Сам уходишь, а мне – сидеть?»

Зимогор не помнит, чтобы он когда-то бил собаку. И Черныш такого позора не припомнит. И поэтому его как будто обварили кипятком – обожгло звериной злостью. Как? За что? Пёс отлетел на снег. Оскалился, показывая крепкие клыки. И в глазах его – красным, кровавым накалом – в то мгновенье вспыхнула осознанная ненависть. «Хозяин! – вот что, кажется, хотел сказать Черныш. – Ты других укоряешь: они, мол, живут на всём готовеньком. А сам? Что бы ты делал без охотничьей собаки? Что вообще бы вы делали, твари двуногие, без нас, без собак? Вы, которые забыли верность, преданность… Грош вам цена, двуногие!» Лихорадочно думая так, Черныш изготовился, приседая на задние лапы и глазами впиваясь в потное горло хозяина. И только чёрный зрачок карабина заставил его отступить. Кобель почуял страшный прогорклый дух ствола. И почуял даже омерзительный душок той острой пули, которая – во глубине и в темноте своей норы – тоже «присела на задние лапы», хищно изготовившись к прыжку…

– Сидеть! – Голос хозяина отвердел, зарокотал раскатами далёкой грозы.

– Ну, сидеть, так сидеть, – проскулил кобель, вильнув хвостом. – Кто бы спорил, а я посижу.

Уходя, хозяин оглянулся. Карабин закинул за плечо. Страшный взгляд бывает у хозяина. Как молния. Так и прожигает темноту. Вот он ушёл, а взгляд впотьмах блестит, когда он оборачивается. Пугливо прижимая уши с обмороженными краями, покрытыми красноватой коростой, Черныш поскуливал и не решался оторвать свой тощий зад от мёрзлого пригорка.

Тиморей придвинулся к собаке; обнял и ощутил продрогшее, до костей исхудавшее тело, в котором утомленно ворошилось издерганное сердце – стук отдавался в рукавицу, точно там затаился птенец. Тепло этого собачьего тела вдруг напомнило ему тепло другой собаки. Где это было? Или не было этого? Нет, было где-то… было… Там, на Валдае, над рекою, когда он, художник, – в долгах, как в шелках – поднялся на крутояр, чтобы жизнью своей рассчитаться со всеми на свете долгами. Собака! Тогда его спасла собака: подошла, посмотрела в глаза, слезы вытерла шершавым языком. И сейчас она спасёт Тимоху. Спасёт. Интересно бы только узнать, как она с Валдая прибежала на Крайний Север? Эй, собака! У тебя же нету крыльев? Или есть? Ах, милый ты мой ангел, ангел-спаситель…

Губы Тимохи дрожали и что-то шептали. Не открывая глаз, он зарылся обмороженным лицом в густую жесткую шерсть. Запах морозной псины опьянил. Голова закружилась. И ему показалось – он падает с высокой вершины Валдая. Медленно, неотвратимо падает в черную бездну…

Коченеющие руки, охватившие кобеля, судорожно стискивались. Черныш, тоскливо глядя по сторонам, заскулил, пробуя вывернуться. Потом испуганно завыл, вздымая морду к звёздам. А руки человека продолжали стискивать собачье тело – рёбра затрещали. Больно было, но кобель заголосил не столько от боли, сколько от ужаса. Он ощутил запах смерти, нависающей над левым плечом человека.

Объятья сжимались всё крепче. Кобель ослеп от ужаса и разинул пасть…