Царь-Север

Зимогор остановился около щита. Снял рукавицу, содрал с бороды ледышки, в середине которых оставался волосок, будто вольфрамовая нить в миниатюрной лампочке.

Территория заповедника охватывала большое пространство, включавшее в себя леса, горные тундры, болота. С пригорка, на котором стоял красный щит, неплохо просматривалась даль, сверкающая под луной – словно ледовитым серебром всё тут было выложено и аккуратно оковано.

– И что? – равнодушно спросил Дорогин. – Пришли?

– Километров сорок ещё топать…

– Всего лишь? – Тиморей изобразил усмешку, больше похожую на гримасу человека, готового расплакаться.

– Сорок! – уточнил Егор. – Не четыреста!

– Утешил. – Глядя на прострелянную жесть, Дорогин добавил к чему-то: – Со щитом или на щите. Как говорили древние.

Охотник посмотрел по сторонам и предложил:

– Подсушимся?

– А пожрать?

– Само собой.

Они нашли уютное местечко возле берега, под кедром. Дров нарубили, огонь раздули, похлебку сварили. Еда – опять же более, чем скромная – не вызывала особого энтузиазма. Однако пахло вкусно. Во рту у Тиморея слюна скопилась, а перед глазами заплясали звёздочки – примерно такие же, как в пакетике сухого супа, который был засыпан в кипяток вместе с сухой, последней соломой лапши.

Здоровье у ходожника, должно быть, подломилось, потому что никогда ещё такого не было – даже губы подрагивали от нетерпения. И даже руки тряслись, когда он взял расписную деревянную ложку с обглоданными краями и сварившимся от кипятка рисунком.

Костёр горел под кедром – слишком близко развели, неосмотрительно. Снег на кедровых лапах разомлел от горячего воздуха, и в то мгновение, когда Тимоха ложку потянул к губам, что-то вверху зашебуршало, затрещало. Он успел поднять глаза – и откачнулся.

С вершины кедра ухнул снежный каравай – два, три пуда весом.

Котелок с похлебкой – словно живой – жалобно звякнул дужкой, пискнул и перевернулся. И тут же – за какие-то мгновенья – жирную, наваристую жижу выпил снег, оставляя капельки золотого жира на леденистых «губах». А горячие кусочки мяса снег стал проглатывать уже потихоньку, будто бы стрательно пережевывая. Кровянистое оленье мясо, прошнурованное сухожилиями и мышечными волокнами, прожигая дырки, испуская сизый пар, уходило в глубину прожорливой утробы. Суповые звёздочки погасли, холодея. Лапша, извиваясь живыми червями, уползала в снег и под хвою, оголившуюся от кипятка.

Огонь погас, чадя сиреневым дымком. Чёрные картошины углей потрескивали.

– Поели? – равнодушно спросил Тимоха.

– Долго ли умеючи, – так же безучастно сказал Егор.

– Хорошая была похлебка.

Зимогор скривился.

– Нет, пересоленная.

– Экий ты, барин… А мне так понравилась.

– А мясо? – раскритиковал Егор. – Недоваренное мясо.

Художник ногтем ковырнул в зубах.

– Ну, может, самую малость.

– Мне такой бурды и даром не надо…

– Мне вообще-то тоже, – согласился Тимоха, наклоняясь и соскребая пальцами подмерзающие кусочки оленьего мяса. Пальцы плохо слушались, и мясо опять покатилось к ногам. Черныш, зверея, хватал куски – чуть пальцы не откусывал.

Сглотнув слюну, Дорогин облизнул коросту на губах.

– Поели, – прошептал. – Пора на боковую…

По-стариковски медленно, со скрипом в застывших суставах, он опустился на четвереньки. Вяло стал укладываться на «пуховой перине». Шапку поглубже нахлобучил – на брови наехала. Ладони лодочкой под голову сложил. Смежив ресницы, улыбнулся, предвкушая сон.

Прикурив от уголька, Зимогор мрачно подмигнул уснувшему «туристу».

– Рота! – заорал, кулаком ударив по колену. – Подъём!

Веки Тиморея дрогнули. Но не открылись.

– Всё… мне хана… Пускай рота уходит…

– Подъем, говорю! Здесь, километрах в четырех должно быть зимовье. Я тебя доведу. Погоди подыхать.

– Нет, мне хана.

– Пошли, турист! Пошли! – Егор рывком поднял его, устало отмечая: – Ну и тяжелый пентюх!

17

Призрачный, словно приснившийся, смутно-серенький свет, забрезживший где-то на окраине полярной ночи, на восточной стороне заповедника, показался серым пеплом от перекура, который устроил себе Крайний Север. Покурил, помаячил слабым огоньком, голубовато надымил под небесами – и раздавил окурок между гор, проступающих на горизонте. Вот и весь денёк. Как воробьиный скок.

К зимовью подошли при свете топора – лунного осколка, искристым лезвием торчавшего на вершине далёкой горы. Этот серебряный стылый топор нарубил кругом себя и разбросал по округе чёртову уйму тёмно-синих щепок – причудливых разнообразных теней, неуловимо для глаза переползающих с места на место, безмолвно говорящих о великом и неостановимом вращении Земли.

До избушки совсем уже немного оставалось, когда ветер неожиданно взметнулся – как будто большая собака, охраняющая зимовьё, с цепи сорвалась, угрожающе рыча и хрипя. А снег, дыбом взметнувшийся в воздух, показался шерстью этой огромной собаки… Ветер сначала понизу прошёл, потом пошарил по верхотуре тайги, щедро осыпаной созвездьями. Кряжистые тёмные деревья – особено те, что росли в гордом, величавом одиночестве – стали нехотя шапки ломать перед ветром и тихонько поскрипывать, изображая поясной поклон.