Царь-Север

Красная рыба, голец, прозванная так за то, что голая, без чешуи – Егору Зимогору досталась даром, по его признанию. Осенью, перед самым появлением «питерского туриста», Зимогор столько наловил того, сколько в былые времена даже не снилось. Егор по хозяйски хотел распорядиться гольцом: вертолётчикам отдать сколько-то кг., сколько-то оставить на приваду, себе на прокорм и собаке. А потом все эти планы полетели кувырком и в конечном счёте красная рыба стала с ними путешествовать по тундре; в прицепе у них было килограммов пятьдесят, если не больше. И на столе у них с утра до вечера был только один сплошной голец, красавчик среди рыб, жених, можно сказать, гусар, биографию которого Тиморей уже знал на зубок – в переносном смысле и в буквальном. Широко распространённый в Ледовитом океане, у берегов Шпицбергена и Новой Земли, голец-красавец также обитал у побережья Сибири и в северной части Тихого океана. Морские гольцы отличались сеербристыми боками и тёмно-зелёной спиной с мелкими пятнышками. А если из реки гольца надёргать – спина серебристо-коричневая, с серебристым отливом и огненно-красными пятнами, с пепельно-розовыми плавниками и серо-белым брюхом.

Короче говоря, теперь художник запросто мог бы с закрытыми глазами нарисовать гольца – хоть морского, хоть речного. Но только при одном условии – если его при этом не стошнит.

– Когда-то Вася Суриков, – вспоминал он прочитанное, – от Сибири до Нижнего Новгорода четыре с половиной тысячи км. проехал с рыбным обозом. Верхом на осетре сидел. А я что – рыжий? Я верхом на гольце…

– Сравнил хрен с пальцем! – брюзжал охотник. – Суриков – и ты… Чего смеяться-то?

– Ой, правда, не смешно! – Дорогин морщился, не в силах смотреть на остатки гольца. – Мяса! Мяса бы теперь! Хотя бы на один зубок!

– Доберемся до кордона, там от пуза… – из последних сил бодрился Зимогор.

Дорогин осторожно рукавицу снял. Скривился, глядя на почерневшую руку. Пошевелил распухшими «сосисками».

– Я вот о чём думаю… – Он подышал на пальцы. – Не сменить ли маршрут?

– Это зачем ещё?

– Боюсь… – Художник руку спрятал. – Как бы чего не вышло…

Зимогор понимающе качнул головой.

– Гангрена может быть.

– «Может!» – раздражаясь, передразнил Тиморей. – Уже началась!

Егор помолчал, напряжённо глядя на него.

– А что же ты молчишь?

– А что ты сделаешь? – Дорогин повысил голос. – Опять скажешь – возьми топор? Мне твои шутки топорные, знаешь…

– Успокойся, не ори. Я сегодня уши мыл. Слышу прекрасно. Поехали дальше.

14

Обморожение подступало незаметно и потому усыпило внимание художника; вроде обморозил два-три пальца, и вроде бы отогрел, а через день, через другой снова маленько обморозил и снова отогрел. Ничего тут страшного, не красна девица. А потом его стало смущать то, что называется хроническим воспалением кожи: красно-синие пятна с багровым оттенком поползли по рукам, которые сильно зуделись. И чем больше зверели морозы, тем сильней проявлялись и пятна, и зуд. Терпеливый характер художника не позволял ему хныкать и жаловаться, и это в свою очередь тоже сослужило худую службу. Когда он спохватился – ещё не поздно было, но уже поздновато.

Гангрена правой руки с каждым днем всё шире и всё глубже разгоралась внутренним огнем. Живое мясо отмирало кусками, становясь холодным голубовато-трупным.

Зимогор хладнокровно готовил художника – к самому худшему.

Сидели в зимовье перед ночлегом, разговаривали.

– Ну, отрежут руку. Что ж теперь? – рассуждал охотник. – А нас в Афгане…

– Да иди ты на фиг со своим Афганом! – рассвирепел Дорогин. – Как это всё просто у тебя. «Ну, отрежут руку». «Ну, отнимут ногу». «Ну, башку отпилят»… Эка беда!

Опуская глаза, охотник минуту-другую терпеливо и даже снисходительно выслушивал, не перебивал. Он понимал, что Тиморею надо выкричаться, а то ярость душу разорвёт – хлеще гранаты.

– Есть люди, – успокаивал Егор, – умеют даже левою ногою рисовать…

– А! То есть, ты намекаешь, что мне не только правую, но и левую могут оттяпать?

– Я не намекаю. Я говорю, что это – не смертельно.

– Знаю. Знаю даже безруких людей, которые умеют вот так рисовать… – Тимоха оскалился, показывая. – Зубами держат кисть и рисуют. Только это – из области циркового искусства. А я не циркач. У меня сейчас открылись такие перспективы…

Егору надоело увещевать. Глаза его яростно пыхнули.

– Вот и сидел бы в тепле, малевал. Какого хрена попёрся в тундру?!

Дорогин устало сказал:

– Ну, что теперь об этом… Где иголка?

– Вот. Держи. Ты что собрался делать?

Художник молча взял иголку с ниткой, и насквозь проколол мясо на правой руке.

Егор, присевши около стола, глядел с любопытством.

– Не чувствуешь?

– Нет. Как будто чужое колю, не своё…

Влажно сверкая, иголка вынырнула на противоположной стороне ладони. Нитка с противным шорохом потянулась внутри омертвелого мяса, пропиталась чёрной гнойной жижей.

– Хана руке! Ханой! – Дорогин расстегнул ремешок, впившийся в распухшую кисть. Глядя на часы, хотел что-то сказать, но промолчал. Положил часы на стол – тихонько брякнули.

– А ноги? Целые?

Еле-еле пошевеливая ступнями, Дорогин сказал:

– Кажется, я не дойду.

– Не скули!