Царь-Север

Газуя, но не очень, Зимогор стремительным взглядом скользнул по пригорку, по берегу. Медленно проехал несколько метров и остановился – мёртвую белку увидел. Мороз задрал беднягу возле теплого укрытия, которое она покинула в поисках прокорма. Лучше быть голодным, но живым. «Буран» двинулся дальше. И опять остановился. Что-то беспокоило охотника – булгачило, как любил говорить командир батальона. Что-то держало Егора на этом месте. Что? Что? Не находя ответа, он тревожно посматривал по сторонам.

12

Росомаха, давно уже прозванная вечной бродягой, за несколько суток пурги отощала, поневоле отсиживаясь в тихом местечке. И эта подневольная отсидка удивительным образом утончила, «удлинила» звериный нюх, и без того отличавшийся фантастической филигранностью. За тёмными горбами заснеженных берегов, за мелким частоколом ивы и ольхи, за крепкими узлами, в которые завязаны полярные берёзы по распадкам – и ещё за многими всякими преградами – росомаха первая учуяла, а потом обнаружила труп человека, провалившегося в наледь и поломавшего ногу. В бессильном отчаянье, в злобе и ярости потеряв рукавицы и шапку, человек какое-то время барахтался, пытаясь выбраться, но ледяная западня только глубже затягивала, а силы уже были на исходе – так и застыл бедолага, мёртвой хваткой схватившись голыми руками за краюху льда. Голодной росомахе – в награду за долгие, бесполезные поиски в белой пустыне промозглой тундры – самые хорошие куски достались. Сначала набросилась она как полоумная – жадно жрала, давилась, набухая от холодных кусков, постепенно согревающихся в брюхе. Потом сидела, сонная от сытости, дремала, время от времени взглядывая на останки, на снег и на ледышки, где застыла кровь, уже заиндевевшая. И только по этому инею, всё в округе плотно спленавшему, она понимала, что стужа опять усугубляется. (Несмотря на сильные морозы, мех расомахи никогда не покрывается инеем). Потом она опять рвала куски, теперь уже лениво и разборчиво, как настоящий звериный гурман и привереда. Потом откуда-то пришёл песец. Белый соболь осторожно морду высынул из-за ледышки и тихонько пискнул, словно бы спрашивая разрешения подойти. А через сутки зверьё так обезобразило окоченелый труп – нельзя было узнать.

И все-таки Егор узнал – когда рюкзак проверил.

Брезгливо морщясь, он отодрал задубеневший сидор, морозом прикованный к мёртвой спине, глубоко изрытой острыми зубами, исцарапанной когтями и запятнанной кровью, словно обсыпанной тёмно-червонным листом. Вытряхнувши барахло на снег и отшвырнувши рюкзак, охотник ничего не стал руками трогать – погнушался. Ногой пошевелил какие-то бумаги, тряпки, среди которых блеснули две обоймы к пистолету, спички, компас, бинокль, карта, часы и охотничсий нож. А затем Егор увидел что-то… что-то знакомое…

«Ага! – подумал, ощущая жар под сердцем. – Не надо рыть яму другому. Сам в неё попадешь!» Отвернувшись, он остервенело сплюнул на снег, узорчато истопанный крупными следами росомахи, мелким оттиском соболя и совсем уже крохотной россыпью грызунов и даже каких-то птичек.

Ему не хотелось смотреть на покойника. И всё же не смог утерпеть – повернулся. Смерть почему-то страшно притягательна – это он узнал ещё в песках Афганистана, где пришлось хоронить своих первых друзей и глядеть на своих первых убитых врагов.

Зверьё своими острыми рубанками до белых косточек обстрогали голову, лицо – осталось очертание классического черепа, который можно было в руки взять и произнести слова из «Гамлета» – о, бедный ёрик, я знал его! Или как там правильно?

Заиндевелая шапка бедного йорика валялась неподалёку – в чёрном мохнатом гнезде лебяжьими яйцами лежали снеговые окатыши. Меховая, добротная куртка на груди изорвана зубами. Полуоторванная пуговка болталась на нитке, отсвечивала раздавленной мёрзлой морошкой. Ствол мускулистой шеи старательно обглодан со всех сторон – позвоночник берёзовой веткой торчал.

И вдруг он содрогнулся от омерзения. Мышь за пазухой заверещала и выглянула, сверкая розоватым рыльцем; почуяв опасность, мышь проворно убежала в «норку», пробитую куда-то к сердцу…

«У таких сволочей только мыши – заместо души! Прости, господи! Похоронить бы…» – подумал Егор, уходя.

Полынья курилась неподалеку. Ему очень хотелось руки вымыть, хотя он рукавицы не снимал. Но руки могут просто обломиться от мороза – только сунься.

Егор шагал, бездумно глядя под ноги – на чистый лед, где изредка встречались виноградины вмороженного воздуха, красный листок и рыжая хвоинка. Лицо его было спокойным, чуть бледным. Он шагал и сам ещё не понимал, что с ним что-то случилось. Что-то важное.

Он больше не боялся чистого льда под ногами.

13

Переход Суворова через Альпы – зубоскалили они позднее – был гораздо проще и быстрее, чем этот затяжной, мучительный переход через дикую, безжизненную тундру.

Около месяца прошло в походе. Оба исхудали, осунулись. Глаза, провалившиеся в чёрные подглазья, блестели сумасшедшим блеском. Обмороженные лица – какие лица? морды! – покрылись кроваво-коричневыми корками. (Хорошую маску из нерпы Тиморей посеял.)