Царь-Север

– Служил, ага. В военно-воздушных силах. Только тс-с… Ты никому, Никитич, не болтай. – Мастаков погрозил грязным пальцем. – В Америке есть уникальная птица – вислоухий… Тьфу! Вислохвостый коршун. Когда-то он водился в Америке на всей территории от Мексиканского залива до Великих озер. Потом цивилизация пришла с топорами и пилами. А вырубка лесов, Никитич, это все равно, что вырубка зверей и птиц. Вислохвостые коршуны редко сегодня встречаются, а между тем, это летчики-асы в пернатом мире… Я тебе серьезно говорю. Рядом с вислохвостым коршуном можно поставить только ласточку или стрижа. У коршуна того идеальное соотношение между весом и размахом крыльев. Раздвоенный хвост, Никитич, служит ему хорошим рулем. Коршун тот в буквальном смысле в воздухе живет. На лету добычу ловит, воду пьет на лету, – на бреющем полете клювом царапнет по озеру и опять зароется в голубой зенит. Я к чему все это, Никитич? Я – коршун по натуре. Понимаешь? Я привык жить на лету. А эти сволочи сбросили меня на землю! – Мастаков ударил кулаком по столу: – Бомбить их надо всех! Бомбить!

Раньше, когда Мастаков ощущал себя коршуном, плечи держались вразлет, – как будто душа окрыленная изнутри распирала. Теперь – плечи смялись. Пришибленный коршун, мокрый от вина и водки, скомканным чучелом сидел, томился в грудной клетке, в темном углу души, провонявшей парами спиртного и табака; летчик, давно бросивший курить, опять схватился за сигарету, как утопающий за соломину.

Походка Мастака отяжелела. Точно бел-горюч камень тащил на горбу. В прежнее время предчувствие полета носило его по земле с невероятной легкостью, и так же легко, играючи, он претерпевал житейские невзгоды, хлопоты и дрязги, проблемы быта: знал, что скоро от них оторвется, так почему же не потерпеть, помогая жене, сыновьям или товарищам по работе? Небо сдувало с него житейскую пыль, копоть и нагар, в котором задыхаются многие земные мужики, спиваясь, опускаясь до рукоприкладства в семье, до поножовщины в компаниях друзей.

Страшное дело – если неба нет в душе у человека. Чего боялся больше всего, то и случилось – без неба остался. Хоть вой.

– Не дождетесь! – Он зубами скрипнул. – Всё.

Сила воли у него была – кремень. «Вислогубый коршун» заставил себя подтянуть, подобрать вислые губы. Стал вытрезвляться. Перешел на пиво, на квас. С пихтовым веничком – любимым веничком – попарился в баньке. Посветлел душой. Лицом порозовел, как поспевший астраханский арбуз на берегу родного Каспия. Распрямился. От загула помутневшие глаза прояснились, заиграли огоньками ума и юмора. Желая окончательно встряхнуться, Абросим Алексеевич на охоту с мужиками засобирался. Ружьишко хотел прихватить, но передумал: с похмелюги возьмет еще засадит картечину в свой «пламенный мотор».

Трезвый, бодрящийся пришел домой – снасти для рыбалки взять. Снежана, умная баба, ни словом не попрекнула, только сообщила:

– Звонили с работы, искали.

– Кто?

– Николай Витольдович.

– А-а-а!.. – Он самодовольно хмыкнул. – Я на рыбалку.

– Ты позвонил бы. Просили.

– Вернусь – позвоню.

– Просили срочно. Николай Витольдович…

Мастаков, распутывая снасти, напоролся на крючок, вспылил:

– Да пошёл бы он, Витольдович!.. Сам пригласил меня сюда и начинает…

– Племянник, вроде, у него пропал.

– Кто? – Мастаков насторожился. – Он что, из-за племянника звонил?

– Нет. Про племянника я в школе узнала. Учителя говорили.

Мастаков подался в тундру, омывая сердце ядовитой радостью: «Спохватились, курвы?! Думали, на брюхе приползу? А накось, выкуси! Не на того нарвались! Я только самолет сажу на брюхо!..»

7

Крайний Север иногда впадает в крайности. Осенняя погода разбаловалась. Ветер выдохся. Облака по горизонту голубизну латали редкими белыми заплатами. Яркое солнце воду облизывало на озерах, на реках. Верхние веточки елок встопорщились к небу – верный признак ясной погоды. Клесты резвились на рябинниках, клевали ягоду, прибитую морозцем, таящую в отмякшей сердцевине веселый бражный дух. Берега, залитые щедрым солнцем, приобрели цвет раскалённо-стынущей вулканической лавы. Янтарная хвоя кругом насыпана. Желтая трава с подпалинами красного живет ещё, колышется. Жесткие, будто жестяные, листья лопочут на карликовых березах, на тальниках, на кустах багульника возле болота. Голубика поспела, морошка. Издалека посмотришь – дивная картина, хоть в рамочку вставляй. Но опытные люди не обольщаются. В любое мгновение северный ветер может сорваться с гор. Тучи нагрянут, шарахнут по тундре дробовым зарядом холодного дождя или снеговой шрапнели. Буря может на дыбы подняться: бурым медведем забурится в тундру, солнце зароет в буреломы, в пыльный хлам. Или ураган пойдет шататься по озерам, волны дыбарем поставит, опрокинет лодки рыбарей, сети перепутает, сорвет гнилую кровлю зимовья. Дров наломает в тайге – ни пройти, ни проехать. Всё может быть по осени на этой широте. Летчик знал и помнил, но голова с похмелья туговато шурупила.

– Алексеич, ты не легко оделся? – заметил товарищ по рыбалке.