Царь-Север

– А почему говоришь, будто я пожалею?

– Это Сократ говорит.

– Стократов? Тот, который на бензовозе в аэропорту работает?

– Дубина ты, Стопка! – загрустил Мастаков. – Учиться бы тебе, а не жениться.

– Да ладно! Ты как дядька мой. Одно да потому…

Сморкухин сказал про дядьку своего, большого начальника, и Абросим Алексеевич поймал себя на странном ощущении. В душе у него была неприязнь к этому прыщавому сморчку, и в то же время он испытывал к парню… Пёс его знает, как сказать-то. Ощущение было такое, словно за спиной племянника – дядька маячил. «А если бы Драгулов не стоял за спиною этого сморчка? – спросил себя летчик. – Интересно, стал бы я возиться с ним?»

Брезентуху сорвало ветром. Парень попытался прикрепить. Не получилось.

– Надо когти рвать! – сухо сказал. – И чем быстрей, тем лучше.

– Ну, пошли. Не ночевать же здесь.

Спустились к берегу. Камень голый, мокрый, скользкий. Длинноногий Стопка чуть не растянулся у воды. Замахал руками, как ветряная мельница. Едва удержал равновесие.

Мотор не заводился. Чихал-пыхал и ни в какую…

Сморкухин покопался в холодном железе. Выругался:

– Бензин спалили!.. Когда тянешь на буксире, палишь вдвое больше. Есть? Бензин-то.

– Истратили.

– Весело! – Стопка сплюнул. – Что будем делать?

– Пёхом двинемся!

Выволокли лодки из воды, чтобы льдом не раздавило. Затащили моторы в избушку, не особо надеясь, что их тут можно будет обнаружить по весне.

– Медведь заявится и умыкнет! – обреченно сказал Мастаков, бросая прощальный взор на избушку. – Ох, сволочей на белом свете развелось… как собак нерезаных!

Солнце – за снежной пеленою – смотрелось как раздавленный пузырь медвежьей желчи. Свет слабо сочился над перевалом. Взяв на себя роль штурмана, сориентировавшись по солнцу, Абросим Алексеевич наметил приблизительный маршрут. Двигались по берегу, пока можно было. Потом стали встречаться отвесные провалы, болотины. Пришлось уходить от реки.

По буграм и возвышенностям пурга катилась как гремящий паровоз – только белый шлейф крутился, разрываясь в лохмотья. А в низинах пурга притормаживала. Наметала сувой за сувоем, прикрывала густую холодную грязь.

Выломав посошок, летчик старательно обтыкивал дорогу впереди себя. Снег похрустывал, ледок ломался. Из черных отверстий, пробитых наконечником посоха, противная жижа выстреливала. Воняло болотом, сернистым газом и канализацией. Жижа скоро густела, черным смольем примерзала к обуви, одежде. Дырка от посоха слабо курилась. Мороз проворно вынимал тепло, и через пару минут затыкал отверстие ледяною пробкой.

Как ни старался летчик быть осмотрительным, а все же провалился в грязную кашу. Ноги промочил, но сгоряча не обратил внимания; да если бы и обратил – ни переобуться, ни обсушиться.

Пурга оборвала пряжу так же внезапно, как начала разматывать кудель. Облака налегке расползались – за горы, за реки. Вечереющее сизое небо расступалось, округлялось над головами. Вороненой сталью замерцала вода. Обледенелые лиственницы, кованые стылым серебром, сверкали во мгле. Взъерошенная утка, будто пожеванная, побывавшая в зубах пурги, закрякала, причесываясь и ощипываясь на островке. Взлетела. А следом за ней неожиданно встрепенулась и целая стая, невидимкой сидящая по ту сторону горбатого островка. Стая шумно взмыла в небо и растворилась. Соболь промелькнул по берегу…

Кругом было спокойно, сонно. Только душу почему-то не покидало ощущение, что этот покой – как напряженная струна. В любое мгновение лопнет. И зверь, и птица, чуя напруженный звон морозного воздуха, спешили по своим домам. И правильно делали. Тревога была не напрасной.

После короткого зловещего затишья северный ветер валом повалил в долину. Лютый колючий вихорь бил наотмашь, с ног валил. Люди снопами падали, катились, рискуя ухнуть с крутояра. На открытых местах ветер забивал дыхание вовнутрь, аж губы надрывало, точно удилами. И в груди болезненно ломило. Закрывая руками лицо, они «жевали и проглатывали» воющий воздух. Порывы были чудовищно сильные. Мелкий камень по земле бежал, будто живой. Трещали и ломались кусты ольховника. Рваную газету принесло откуда-то. Ветер полистал её и разорвал перед глазами Мастакова. Но перед тем, как газета разорвалась, Абросим Алексеевич успел увидеть крупный заголовок: «Путеводный огонек». И вспомнилась ему стеклянная «волшебная» игрушка, привезенная в подарок «с далекой Полярной звезды». Вспомнились дети, жена. Тоскливо сделалось. И всё это – дом, сыновья, Снежана – показалось таким далеким, нереальным… Он остановился. Точно стеклянная стена стояла на пути. Прозрачная стена – не видно. Мастаков лбом в неё уперся – и стоял. Вернее – пытался шагать. Но бесполезно – ветер не давал.