Царь-Север

– Серьезно говорю. Тут лучше срезать.

«Лучше врезать! Между глаз!» Мастаков замедлил ход. Посомневался и все-таки свернул в рукав. Так было действительно короче. Но – опасней. В рукавах, особенно на поворотах, река замыкалась ледяными звеньями, перекинутыми с камешка на камешек. Дальше река развернула свои берега – лодки вырвались на простор. И Мастаков приободрился.

По реке торопились не только они. Таймени поспешно скатывались в глубокие речные ямы – зимние квартиры.

– Сейчас на перекатах рыбу – хоть веслом глуши, – мечтательно сказал Сморкухин. – Может, остановимся?

– В зубах потащишь? Рыбу-то.

– В лодке.

– Как бы еще бросить не пришлось…

– Кого? Ты не шути, Абросим Алексеич. Я лодку у соседа взял. Моя-то прохудилась.

– Похоже, повезло соседу твоему.

Забывая рулить, Мастаков временами глядел под воду. Заметил литого красавца, похожего на буровато-коричневый брусок с зеленоватым отливом. Таймень прошел близко, ломая непокорную встречную струю: оранжевая окраска горячо мелькнула на хвосте. Отворачиваясь от тайменя, Мастаков подумал: «И на черта я остановился? Проехал бы мимо. Рыбачил бы. Возись теперь с этим сморчком!»

Прибрежный куст, подмытый и наполовину свесившийся в реку, приближаясь, чуть глаза не выколол. Летчик охнул, едва успел увернуться. Стекловидные ветки ольховника, склоненные в воду, колокольчато позванивая, зацепились за борт и сломались, роняя в лодку леденцы, хранящие внутри золотинку жухлого листа. Ветка расцарапала щеку. Абросим Алексеевич нахмурился: «Так можно и глаза оставить на кустах!»

Сморкухин тоже следил за рыбой, мелькающей за бортом.

– Эх, сейчас бы его на мыша, на искусственного! Славно заарканил бы! Я капитальненько приманками запасся, думал…

И в это время шпонку срезало. На камень налетели.

– Индюк тоже думал, да в суп попал, – подытожил Мастаков. – Приплыли, Стопка. Наливай!..

– Запаска есть?

– А как же!

– Значит, все будет ништяк! Я техник или хрен собачий?

– Тут есть над чем подумать! – усмехнулся летчик.

Руки у Сморкухина никогда почему-то не мерзли. Черт его знает, почему, но Стопка не признавал ни перчаток, ни варежек. С новой шпонкой и новым гребным винтом он справился быстро. Так лихо – даже самому понравилось. Глаза повеселели. Наземный техник в ладоши хлопнул:

– Можно идти на взлет.

С винтом провозились недолго, но как-то неожиданно скоро стемнело. Ветер поднялся. Чернильную воду взрыхлило и вспенило свистящим порывом. Головная моторка, муторно воняя выхлопом, все медленней ползла против течения. Временами останавливалась, будто буксовала, белопенным букетом вспучивая клокочущую воду за кормой.

Наотмашь ударило пылью, каменной крошкой. Хвоя полетела, старый жухлый листарь вперемежку с первыми свинцовыми крупинками снега. Чайку с прибрежного камня смахнуло снеговым зарядом – точно из двустволки дробью шарахнули. Подстрелено крикнув, чайка взмыла вверх, откачнулась назад. Крыло едва не подломила, зацепившись за ветки ближайшего дерева. Чаячьи перья остались на остром сучке, напоминая заиндевелые трепещущие листья. Новый свистящий порыв листодёра выхватил перья, погнал над водой…

8

Пурга накрыла северную землю, спеленала сырыми и рваными простынями. В трех метрах – ни черта не видно. Они вслепую приткнулись к берегу. Лодки закрепили понадежней. Сморкухин что-то увидел, потыкал пальцем и побежал на пригорок. Там избушка стояла. Но через минуту «видение» пропало. Поднявшись на берег, Стопка покрутился. Пошел наугад. И лбом чуть не ударился в избушку. Вот она – рукой потрогать можно, а глаза не видят. Во, завертело.

– Сюда! – Стопка завопил от радости. – Живем!

Приободрились, но ненадолго. Зашли, сутулясь. Присмотрелись и настроение мигом прокисло.

– Как много шакалья по тундре ходит! – огорчился летчик. – Зачем вот поломали?

– Может, медведь?

Печки не было в избушке. Окно разбито, рама выломана. Обугленные остатки рамы на полу.

– Медведь, конечно, грелся. Кто еще? Разве люди могут такое сотворить? – Летчик выругался.

Снег стожочками взбугрился на земляном полу, разломанном стужей. Кое-где в щелях торчала живучая травка, тронутая желтизной. Чахлый цветок понуро склонился. Притащив брезентуху из лодки, они закрыли дыры. Огонь развели на железном листе, золотистом от ржавчины. Долго так не протянешь, но переждать, передохнуть маленько можно.

Молчали, слушали песню пурги.

– Женитьба – серьезное дело, – размышлял Мастаков. – Сама природа дает тебе время пораскинуть мозгами.

– Да мы уже решили… Что думать? – Сморкухин потрогал обожженный ус, воняющий паленой шерстью поросенка.

– Думай, не думай, а Сократ частенько бывает прав, – продолжал Абросим Алексеевич.

– Какой стократ?

– Мудрец.

– И что он намудрил?

– К нему один чудак пришел просить совета. Жениться, мол, мне, или нет? А Сократ говорит: «Поступай как угодно, все равно пожалеешь!»

Стопка чиркнул спичкой. Осторожно прикурил, побаиваясь, как бы снова рот не охватило пламенем. Брезент все время в сторону сволакивало ветром. Парень придерживал.

– А ты, Абросим Алексееич? Жалеешь о своей женитьбе? Нет?

– Мне Бог жену послал. Я в небе с нею познакомился.