Царь-Север

Знающие люди говорили, что от коренного берега море отползает по пять сантиметров в год. Правда, они же, знающие, утверждали, будто море это никогда не отличалось постоянством. Бывали времена, когда Каспий плечи расправлял – до океанских размеров. Сливался, братался с Черным и Аральским морями. Потом Каспий почему-то скукоживался до размеров лужи. Но Мастакову от этих разговоров легче не становилось. Человек не может, да и не умеет жить категориями вечности. Детство хоронили холмики песка, закрывали частоколы грубых камышей, сквозь которые даже с казачьей саблей не прорубиться.

* * *

Море блеснуло прощальной улыбкой и скрылось за поворотом. Поезд, набирая скорость, прогудел надсадно и печально. Мастаков стоял возле окошка в тамбуре. Напряженно смотрел в сторону моря. В душе было странное чувство, будто не скоро попадет на родину, или уж совсем не попадет. Как будто чуяла душа печальное грядущее Советского Союза…

Попутчик в тамбуре стоял, курил.

– Пропадает рыбалка на Каспии! – закручинился молодой куряка.

– Зато у нас, на Крайнем Севере, лафа! – неожиданно весело сказал Мастаков. – Прилетай, земляк, не пожалеешь!

Памятник хорошей погоде

1

Внезапная гроза сломала небо, и пассажирский лайнер сделал вынужденную посадку. Потемнело – будто солнце завалили мокрыми, драными овчинами. Многотонными камнями падал гром. Деревянный старенький аэропорт в Туруханске потряхивало, точно кто хватал его за «шиворот», приподнимал с насиженного места. Ближайшие кедры и лиственницы обливало молоком внезапных молний. Потом гроза утихла. Но в сером небе повисло крошево – нудящий, бесконечный бус: водяная пыль – иголкой в каплю не попадешь.

Мастаков летел тогда в Норильск.

Непогода загнала его в гостиницу.

В палисаднике соседнего дома – напротив гостиницы – поверженным богатырем лежал столетний кедр, выдыхая последнее тепло, непривычно белея разрубленной плотью. Молния развалила ствол продольно – в аккурат пополам. Падая, богатырь костлявыми руками схватился за крышу крестьянского дома. Тесовая шляпа сползла набекрень. На мокрую землю упало птичье гнездо, много лет таившееся под застрехой. Озадаченный хозяин с непокрытой головой топтался кругом кедра. Не замечая дождя, чмокал мокрой папироской. Маленькие черные глазки страдальчески осматривали крышу. А нога хозяина стояла на груди расколотого кедра, медово пропитанного смолой. Дождинки стекали с дерева, не касаясь оголенного нутра в коричневых прожилках, при жизни дерева бывших нервами или какими-то другими нитями, связующими дерево – с небом и землей.

У окна в гостинице сидел художник. Рисовал убитый кедр, мокрую избу. «Гроза в Туруханске» – было написано под картинкой.

– Ну, как? Сойдет? – простодушно спросил художник, протягивая руку для знакомства.

– Я в этом деле не разбираюсь.

– А думаешь, я разбираюсь?

Они посмеялись.

– Тиморей? – удивился летчик. – Что за имя такое?

– Пьяный писарь напутал. Мать назвала Тимофеем, а стал Тимореем… Ну и погодка!

– Среди вас, художников, – лукаво сказал Мастаков, – давно бы надо конкурс объявить. На разработку памятника…

– Что за памятник?

– Я думаю, что когда-нибудь найдется добрый человек, раскошелится и поставит памятник такой на Севере. Да не простой, золотой! И всегда у подножья будут цветы…

– А что за памятник-то?

Летчик палец поднял.

– Памятник хорошей погоде.

Тиморей Дорогин засмеялся.

– Отличная идея. Я первый цветы принесу к такому памятнику. Сколько самолетов да вертолетов прождал в разных местах… Послушайте, Абросим Алексеевич! Делать нам особо нечего. Давайте я нарисую ваш портрет. «Натюрморду», как сказал один большой знаток искусства.

Натура была колоритная, породистая. Смуглая кожа лица выдавала южанина. Выдающийся вперед подбородок. Черные стружки непокорного чуба. Крутая грудь. Всё говорило о казачьем корне, уходящем едва ли не в Запорожскую сечь. Высокий лоб, отвесно опускаясь, двумя надбровными ломтями придавил глаза, всегда напряженные, внимательные, способные сразу ухватывать многое; способность эта летчику здорово помогала, особенно в «пожарных» ситуациях, когда успех или провал решали секунды.

Художник обратил внимание на декоративные часы Мастакова, украшенные по циферблату разноцветными полосками часовых поясов: здешнее время соответствовало делению «Бангкок, Джакарта, Ханой». А еще Дорогин заметил: летчик постоянно улыбается.

– Чему тут радоваться? – проворчал Дорогин.

– Радоваться всегда есть чему. Ты же сам сказал, что отродясь не бывал в этом краю. Вот и радуйся, что прилетел. Бесплатно, между прочим. И не в ссылку.

– Вы здесь из искры раздували пламя, спасибо вам, я греюсь у костра! – пропел Дорогин, открывая бутылку вина. – За знакомство?

– Мне завтра на работу устраиваться.

– Да мы тут просидим… Бог знает сколько!

– Скоро должно распогодиться.

Мастаков сходил, умылся. Глаза у летуна ещё пронзительней заголубели. Даже густые хвоинки бровей показались подсиненными от ярких глаз, то и дело норовивших посмотреть поверх головы собеседника, – такая привычка у Мастака.

Коротая время, Тиморей расспрашивал:

– Давно летаете?