Царь-Север

– Да! – закручинился Абросим. – Сколько таких казачинских порогов поугробили в русском казачестве? Я же сам – потомственный казак. У них, у русских казаков, душа кипела, клокотала сильней, чем тот Казачинский порог!.. В семнадцатом году взорвали к черту! И что теперь? Где наша русская река? Одно болото. Лягухи квакают.

– Ну, хватит, – вздохнул хозяин, разливая по чаркам. – Выпьем, чтобы душа кипела! Чтоб река жила! Чтоб зверь в тайге водился!

– Ах! – воскликнул Пташка Дрозд. – Самогонка, зараза, такая сладкая, такая огневая – аж дымок повалил изо рта…

Абросим выпил, ухарски выдохнул.

– Все, хватит! Мне еще лететь! – решительно сказал, опрокинув стопку кверху днищем.

– Знаешь меру? Добро, – похвалил Глухарь. – Раньше мужиков таких ценили. Уважали. У них – у каждого – за голенищем была своя мера.

– Какая мера?

– Ну, стопка, значит. Всякий знал, сколько ему для души, для веселья этих стопок можно опрокинуть. Кому – две, кому – три иль четыре. Выпьет мужик и спрячет меру за голенище, покушает, погуторит и с миром до дому отправится, а следом уже добрая слава идет: вот, говорили, этот меру знает, молодец.

Вышли из-за стола. Прогулялись по берегу. Баня топилась. Ветер дымок теребил над трубой, скатывал в речку. Рыба играла – чуть в ведерко не запрыгивала, когда Абросим воду в баню таскал. «Ах, сибирская банька! – думал, замирая сердцем. – Бывает ли что-нибудь слаще, целительней? Раскалился в парной докрасна, и с порога – бултых! – в чистую реку. Здорово!»

Ефим Ерофеич приволок вязанку веников из пихтовой лапки. В предбаннике (и в доме тоже) лежали изумрудные «ковры» из пихтача – босиком ходить полезно.

Ближе к вечеру, от души напарившись, накупавшись и еще посидев за столом, поговорив о жизни, молодые летчики покинули таёжную деревню. Ефим Ерофеич с супругой были очень довольны таким сватовством.

9

День рождения первого сына летчик своеобразно отметил. В ту минуту, когда сообщили ему о рождении сына, Мастаков был в воздухе – в нескольких верстах от Енисейска. Рыбаки и пастухи, запрокинув головы, наблюдали странную картину. Какой-то «пьяный» самолет вертелся в воздухе. Падал на реку, на поле. Брюхом едва не касался воды, колесами едва не мял цветы – собирал медовую пыльцу. Летчик выделывал такие пируэты, такие «мертвые петли» завязывал под облаками – просто удивительно, как не разбился. А под занавес воздушного концерта молодой папаша на бреющем полете прошел над роддомом. Детишек чуть заиками не сделал. В заснеженном Енисейске все «песцовые» шапки, все «собольи» шубы сорвало с деревьев, с домов, с колоколен. Все белоснежные бублики, матушкой-зимою испеченные, обрушились, поломались. Воробьи и голуби из города заполошно кинулись. Кобели взбесились во дворах… А одна старушка, говорят, перекрестилась и в подпол спряталась, подумала, опять с германцами воюют.

* * *

Старое, деревянное здание аэропорта. Скрипучая лестница на второй этаж. Там, «под облаками», восседает местный бог. Там кабинет начальника Сергея Ароновича Орловского. В прошлом это – первоклассный летчик, фронтовик, неоднократно ходивший на таран, горевший в воздухе, тонувший в море. Орловский – Орел, как его звали – сам по натуре был отчаюга. Особенно в молодости. Он любил отчаянных парней, но всему есть предел…

Мастаков постучал. Взволнованно покусывая «пельмень» нижней губы, встал на пороге, перетаптываясь. Орловский долго молчал. Бумажки перекладывал с места на место. Покосился на летчика.

– Что ты улыбаешься? Ну? – возмутился фронтовик, обрубком ладони, как деревяшкой, постукивая по столу. – Тебя же посадят. Ну? Неужели не понятно?

Абросим потупил сияющий взгляд.

– Виноват, Сергей Аронович.

– Да Сергей-то Аронович не виноват, – передернул начальник. – Ты бы хоть сейчас не улыбался. Ну? К нам люди из края приехали. Целая комиссия. А он стоит – изображает клоуна в театре. Ну?

– В цирке, – тихо поправил Мастаков.

– Чего?

– Я говорю, что клоуны обычно…

– Помолчи! Я тебя умоляю. Ну? – Орловский спрятал обрубок ладони в карман серенького потертого пиджака с наградными планками. – Натворил, понимаешь! И стоит здесь, умничает. Ну? Тоже мне, Валерий Чкалов! Тот хулиганил, пролетал под мостом в Ленинграде, и ты… с суконным рылом в калашный ряд!.. Ну? Что вот опять улыбаешься?

– Так. Сынишку вспомнил.

Грозный Орел засунул папиросу в клюв. Закурил. Шумно выдохнул, стоя возле раскрытой форточки.

– Ты хоть видел? Сынишку-то. Ну?

– Видел. Успел. – Голос у летчика нежный, радостный. – Меня уж потом, на крыльце, взяли под белые рученьки.

– Сколько весит-то?

– Парнишка? Богатырь!

Орловский хмуро посмотрел на сияющую физиономию воздушного акробата.

– Слушай, иди отсюда! Ну? – приказал, поморщившись. – И вот с такою рожей, сияющей как медный тазик, ты мне лучше не попадайся… Ты меня знаешь!

Абросим бодро пошел к двери. Остановился.

– А как же комиссия?