Царь-Север

– Ты не Глухарь, – говорили артельщики. – Ты сохатый.

И правда, здоровенный был, как лось. Грудная клетка костью выпирала. Драчуны кулаки обивали об эту железную кость, а ему хоть бы хны: стоит на двух копытах, черта с два своротишь, даже если в дымину пьяный. С утра, с похмелья Глухарь всегда оказывался на удивление свеж. Посмеиваясь, глядел на артельщиков – опухшие, мятые, вялые. Едва ползли, чуть волоклись по туманам, по чащобам. Подбитыми глазами еле-еле высматривали светлые затеси в чернолесье. А Ефимка – бодрый, полный сил. Выводил артель по тайным тропам к золотоносному ручью. Он хорошо в тайге ориентировался. Как в доме у себя. Приводил артельщиков на место и заставлял читать заклятье от нечистой силы. Крестились. Приступали. На четвереньках рыли, как собаки. Где-то было пусто. А где-то – очень густо. Возвращались в Енисейск и опять куражились. Бывало, бражку лили в реку; рыбу допьяна хотели напоить.

«Кабаки. Цыгане. Драки. Поножовщина. И всё? – задумался как-то Ефим. – В этом, что ли, смысл? Счастье – в этом?»

Ночами стал не спать. Грудная выпуклая кость гудела, ныла. Маялся в поисках ответа. В одиноких раздумьях ночь прожигал до утра у костра. Золото – злато – зло. Глухарь докопался до этой цепи. Если не порвать её – опутает, повяжет по рукам и ногам, утащит на дно.

У Ефима губы толстые, лосиные. Губошлепом казался. Однако умел он губы собирать в пучок. Неожиданно бросил артельное дело.

– Ты что? – отговаривали. – Ты же фартовый парень! Как без тебя?

– У вас – своя дорога. У меня – своя.

– Ну, и куда?

– Подамся в плотники. А дальше? Видно будет.

– В плотники? Вот рассмешил…

– Сам Христос не гнушался махать топором!

Закатавши рукава и перетянувши лоб ремешком, Ефим ходил с мастеровыми мужиками. Рубили зазвонистые избы. Дома-терема поднимали по Енисейской губернии. Приспело времечко – женился. Отгрохал себе деревянный дворец – округа ошалела от изумления. Мастер!

…Молодые летчики пришли в Пихтовку. Постояли на окраине, рассматривая пихтоварню.

Народ в Пихтовке, кроме охоты и рыбалки, промышлял варевом пихты. На краю деревни, в распадке, стояло немудреное «заведение», похожее на сказочную избушку на курьих ножках. Это была пихтоварня – беда и выручка. Заболели десна? Ангина завалила горло? Сразу пихтовое маслице приходит на ум. Ребятишки станут купороситься, скверный свой характерец выказывать? А вот пихтоварня. Отнесу, мол, тебя, окаянного неслуха, кину в котел и сварю вместе с пихтовыми лапками, если будешь так-то купороситься, слезами да соплями исходить.

Ефим Ерофеич давно работает заготовщиком пихтовой лапки, из которой «гонят» пихтовое масло для изготовления камфары.

Он обрадовался гостям. Засуетился. На старуху зашумел, поторапливая. Широким жестом пригласил парней к столу, посредине которого торчал старинный самовар, как адмирал, галунами сияющий на плацу.

Абросим напомнил о давней встрече в поезде. Глухарь поцарапал на левой скуле фиолетовый бугристый шрам.

– А я бы тебя, парень, не узнал, ей-богу! – признался Глухарь.

– А я запомнил!

– Э-э… Ты не меня запомнил. Снежанку.

– Верно. Врать не буду.

Будущий зять на сердце будущего тестя взялся «лить пихтовое масло». Расспрашивал о пихтоварне, о пользе пихты. И даже проявил глубокое знание «предмета».

– Ефим Ерофеич, а вот раньше, говорят, камфару возили из Китая?

– Было дело. А теперь мы и сами с усами. С Божьей помощью в крае за год заготавливаем, считай, сотню тонн маслица. И такое маслице… Что тебе мёд! Хоть ложкой бери да на хлеб!

– А то покушать в доме нечего! – заворчала хозяйка. – Скажешь, как в лужу… ляжешь…

– Как это «нечего»? Всего с лихвой! Не жалуемся.

Стол накрыли под навесом на просторном дворе. На столе – завались. Разная рыба. Картошка. Сало. Мясо. Ягоды – брусника, черника. Жил Глухарь основательно, крепко. И таких мужиков на Руси было когда-то много. Сильные были, матерые! А вот поди же ты, не устояли под злобным ветром. В русском человеке все хорошо, и одно только плохо – нет в нем осознанной злости, способной стать заслоном для пользы дела – для самосохранения. А революция – это злоба да кровь. Вот большевики-то и постарались, довели богатых мужиков до крайности – пустили по миру с голодною сумой. Уцелели только те, кто зарылся в глухомань, ушел в Сибирь-тайгу…

Об этом говорили за столом.

– Революция! – вздохнул Глухарь. – Вы на Казачинском пороге были? Видели? Страшно красивый порог. И страшный. И красивый. Трудно его проходить. Много там поразбивалось, пузыри пустило… Так теперь умные головы что думают? Взорвать Казачинский – и дело, мол, с концом. Гладко будет. Как по маслу будут скатываться лодки да пароходы. А то, что рыба скатится? Сам Енисей подохнет без этого порога! Об этом подумали?.. Об этом революционеры не думают. Им лишь бы клизму – в попу коммунизму. Вставить клизму, взорвать, а там уж будет видно. А видно будет – все до камушка видно станет на дне Енисея, когда взорвут Казачинский порог… Вот вам и революция…