Царь-Север

Песня глухаря была в разгаре: вытянул, как палку, сильно раздутую шею; хвост распушил, крылья – тоже. Ерофейка, воровато передвигаясь, близко подошел. Кроме звуков песни слышал, как разворачивается веером хвост, опускаются крылья, издавая неповторимый нежный шелест, знакомый только заядлым охотникам. Прикусив дыхание, Ерофейка прицелился. Выстрелил. Руки с голодухи подрагивали – заряд лишь зацепил крыло. Глухарь опрокинулся наземь, но подскочил. Растрясая пух и перья, неуклюже побежал, волоча подбитое крыло как пуховую шаль, расшитую кровавым бисером. А второе крыло, невредимое – отчаянно о землю колотилось. Глухарь оттолкнуться хотел, не терял надежды улететь. И это ему почти удалось. Петух тяжело взлетел над кустами смородины – и шумно обрушился, ломая маховые перья, грязью пачкая черно-бурую грудь и темно-серое брюхо с белыми пятнами. Ерофейка догнал его возле кромки обрыва, куда глухарь собрался прыгнуть, надеясь, как видно, спланировать – в темноту за ручей. Птица была тяжелая, но Ерофейка подумал, что это он оголодал, совсем ослаб. Прижав к себе горячее трепещущее тело глухаря, Ерофейка голову петуху свернул – только шея хрустнула. Удлиненные перья на подбородке затряслись и поникли. Коричневая радужина глаза померкла, остывая. Крепкий желтоватый клюв, только что источавший песню, судорожно пощелкал – и навсегда закрылся на замок. Красная бровь над глазом – «весенняя бровь» – полыхала каплей размазанной крови. Красивая птица – глухарь, вековая. Какая-то загадка, тайна глухарю доверена самой природой. Среди других таежных менестрелей, бродячих музыкантов и поэтов – глухарь почему-то кажется бородатым древним мудрецом. И песня-то у глухаря не козырная и пляска-то у него – не заглядишься, что у деревенского хмельного мужика – два притопа, три прихлопа. Но за этим за всем – вековая печаль и доверчивая добрая душа, да плюс еще рубаха в петухах, разорванная драками и страстью… Любил Ерофейка послушать весной глухаря. Но голод не тетка. Любимую песню пришлось потрошить у костра. Разноцветные перья метелью кружились по ветру, стелились на воду. Ерофейка ножом распорол черный зоб с блестящим металлическим зеленым отливом. Звякнуло что-то под лезвием. Обычно в мускулистом отделе желудка глухаря находятся речные камешки – грубую пищу перетирают. А тут, среди ягод, среди хвойных помятых иголок и сосновых почек, заблестело золото. Как будто Ерофейка жирный кошелек распотрошил. Так вот почему глухарь взлететь не мог! Сожрал, дурак, почти полкилограмма… Ерофейку мелко затрясло. Там ведь – на токовище – полно глухаря. Патронов не было. Ерофейка набрал окатышей на берегу – полные карманы, полную пазуху. И побежал на токовище. Прислушивался, ждал, терпеливо ползал по грязи, за кустами таился, за кедрами прятался.

Подбил одного петуха, свернул башку, распотрошил горячий зоб, раздутый песнями. Золота нет. Ни крупицы. «Паскуда!» Ерофейка бросил дохлую птицу. Стал другую скрадывать. Споткнулся, ногу повредил. Боль пронзило тело – протрезвила шального охотника.

«Да что я? Как сдурел? Один петух какой-то золото клевал вместо камней. Случайность. Но мне и одного такого золотого кошелька хватит за глаза. Каменный дом отгрохаю. Пароход куплю. Купцом заделаюсь. Товары буду по Енисею таскать в Красноярск!»

Мечтая, улыбаясь, Ерофейка на кровавых углях зажарил глухарей, налопался до отрыжки. Прикорнул у костра и вздрогнул от того, что глухари опять запели на току; ночь миновала как одна минута. Продрав глаза, он сполоснул лицо в реке.

Поднялся на берег, прислушался – тихо. Никто не поет на току. Неужели почудилось? Он подошел поближе, стараясь не наступать на ветки. На глухарином току было пусто, только туман раскидал перо под кедрами. Спелое солнце горело арбузной мякотью – выкатывалось из-за горы. Ветерок по реке потянул свой морщинистый невод. Зашумели деревья, одетые первой листвой. Ерофейка что-то вспомнил и вздохнул; молодые листья, народившиеся на березах, хвоя, зеленым куржаком покрывшая ветки лиственниц – всё говорило о том, что глухариные концерты кончились.