Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)

— Я же сказал — знать ничего не желаю! — перебил Великий прево. — Мой тебе совет: забудь своего Феба, кто бы он ни был, и оборони тебя Создатель произнести его имя в моём присутствии.

— Простите, господин, я не ведаю, что говорю. Вы добрый человек, а я огорчила вас.

Тристан смеялся не так уж и часто, но девушка оказалась второй за сегодняшний день, кого он удостоил чести лицезреть своё веселье. Сомнительной, надо заметить, чести, ибо Великий прево был одинаково страшен как в гневе, так и в радости, и смех его всегда содержал издевательскую нотку.

— Добрый? Добрый, говоришь? Знаешь ли, девушка, какова моя доброта? Не далее, как месяц тому назад я приказал отрубить руку, а потом вздёрнуть на дубовом суку негодяя, посягнувшего на дичь в королевском лесу, которую я стерегу как зеницу ока! Он валялся у меня в ногах, умоляя пощадить его, потому как он пришёл издалека и не знал здешних законов, но кто поверит в такие бредни?

Цыганка съёжилась, решив впредь держать язык за зубами, дабы опять не рассердить или, пуще того, не развеселить палача.

— Сейчас отдыхай, да смотри, крепко помни мои слова, — засобирался королевский кум. — Одежду тебе принесут, дом в твоём распоряжении. Но не вздумай ни о чём расспрашивать и не пытайся подкупить слуг, иначе, клянусь Магометом, тебе не сносить головы!

— Скажите хотя бы, где моя мать? Жива ли она? — не удержалась Эсмеральда.

Тристан Отшельник сам велел увезти с площади мёртвую вретишницу. Какое громадное удовольствие, казалось бы, заявить об этом цыганке в лицо, окончательно сломить её, укрепиться в своей победе!

— Я не знаю, где она, — отрывисто произнёс Великий прево.

Он сам не понимал, зачем солгал ей.

========== Глава 5. Сон о прошлом ==========

Тристана л’Эрмита боялись, проклинали, хвалили, ему льстили, его умоляли и ему приказывали. Но никогда ни один человек не называл его добрым. Цыганке и её матери первым взбрело в голову искать в нём то, чего нет. Оставив девушку наедине с переживаниями, Великий прево решил отдохнуть. Видимо, он начинал стареть, если битвы стали утомлять его, если он ищет уединения, если он, в конце концов, не воспользовался добычей, принадлежащей ему по праву. Разве в прежние времена его волновали желания женщины? Тристан, поворочавшись с боку на бок, уснул чутким сном, как дикий зверь, готовый в любой миг пробудиться, чтобы отразить опасность. Он видел себя в Плесси-ле-Тур.

*

В подземельях Плесси низкие своды, сумрак мечется под ними, потрескивают факелы, пахнет плесенью, гнилью, человеческими испражнениями. И справа, и слева, как в зверинце, решётки, но только, если поднести огонь, становится видно, заселены эти печальные обиталища, или же пустуют. Есть такие клетки, где нельзя выпрямиться в полный рост, есть те, что подвешены цепями на крюк в потолке. Одна из подвесных темниц обитаема: в ней, свесив ноги меж прутьями, сидит заросший, худой, как скелет, человек. Взгляд его устремлён в никуда.

Людовик Одиннадцатый идёт впереди с факелом в руке, Тристан следует за ним на почтительном расстоянии. Рядом с королём легко трусит красивая белая борзая в ошейнике, украшенном рубинами. Король непринуждённо разговаривает, голос его плутает в зловонных коридорах.

— Скажи мне, куманёк, — останавливается Людовик, — что ты думаешь о нашем зяте, герцоге Орлеанском?

— До сих пор он увлекался распутством, охотой и рыцарскими турнирами, однако с годами людям свойственно менять убеждения, — отвечает Отшельник. — Уверен, он не преминет воспользоваться упрочением своего положения в ряду престолонаследников.

Король поджал губы. Он стоял возле одной из решёток и, чтобы рассмотреть, кто за ней, поднёс поближе факел. Свет выхватил лицо человека с всклокоченными седыми космами и затянутыми белёсой плёнкой глазами слепца. Узнав по голосу монарха, узник заговорил до того жалобно, что, казалось, стены, имей они уши, прослезились бы:

— Государь мой! Вот уже десять лет, как я сижу здесь, не зная, какая вина лежит на мне! Вы отняли у меня всё, и только жизнь мою предпочли оставить! Но что проку в жизни, которая хуже смерти?!

Тристан косится на слепого и больше ничем не выдаёт, что видит и слышит этого человека. Великий прево, привычно скрестивший руки на груди, напоминает статую, изваянную скульптором из холодной мраморной глыбы. Борзая, вытянув шею, обнюхивает пространство клетки. Её узкая изящная морда на мгновение касается руки несчастного и тут же отдёргивается. Рубины на её ошейнике в свете факелов переливаются кровавыми каплями.

— Ты прав, кум, — задумчиво говорит Людовик, всматриваясь в лицо пленника, — и я заставлю его поклясться на Евангелии, что он не будет искать регентства!

— Государь! Сжальтесь! — тянет узник. Его невидящие глаза бессильны пронзить вечный мрак.

— Наше здоровье в последние месяцы пошатнулось, — продолжает Людовик, — а между тем наследному принцу всего девять лет. Если я оставлю его сейчас, волки Орлеанского дома сожрут его!