Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Не могу пройти мимо Олегова сообщения о том, что его американские студенты воспринимают Рублевского Спаса «как „страшного“ или „странного“, т. е. негативно». Конечно, отчасти это связано с тем, что они воспитались совершенно в иной культурно-бытовой, исторически данной среде. Главное же состоит не в этом. Рублевский Спас, унаследовавший многовековую традицию православного художественного мышления, — для человека XX века прежде всего высокохудожественное произведение искусства, а твои католические студенты явно не обладают достаточным эстетическим вкусом для его восприятия. И это касается не только твоих студентов (откуда им иметь высокий вкус?) но и большинства посетителей, трусцой спешащих куда-то по той же Третьяковке, где этот Спас экспонируется. И они, увы, не имеют должного уровня вкуса для восприятия не только этой иконы, но других высокохудожественных икон, да и картин. Того же Сурикова, например. Это проблема эстетического воспитания трудящихся и иже с ними, и ничего более.

В целом же здесь достаточно сложный вопрос именно эстетики: адекватное восприятие высокохудожественных произведений других культур и народов. Вкус, конечно, стоит на первом месте, но есть и много иных составляющих, которые затрудняют такое восприятие. В том числе и культурно-религиозные традиции. Об этом надо говорить специально. Сюда же относится и личное мнение нашего оппонента об индуистской скульптуре и католических соборах, которое я оставляю без комментария. А Вл. Вл. здесь просто развел бы руками в онемении. Однако проблема вполне реальна.

И все-таки не могу не отреагировать на суждение о католических соборах, в которых господствуют «чудовищные нагромождения каменных статуй и выступов», созданных «для потакания народному типу религиозности». Думаю, дело не в этом. Если речь идет о готических соборах, то в них никаких нагромождений нет. Все строго выверено, и скульптура вполне уместна с эстетической точки зрения и даже необходима. Она естественным образом смягчает интеллектуальный холод строгой геометрии архитектуры, привязывает ее к земле, к людям, создает то равновесие небесного и земного, которым пронизано подлинное христианство. Да собственно и в архитектуре барокко, которую я многие годы воспринимал как действительно перегруженную какой-то излишне манерной и экстатически (оргиастически) разнузданной скульптурой, я нахожу теперь свою внутреннюю художественную логику. Однако это все темы для специальных разговоров. Сколько их еще не проговорено в нашем «Триалоге»!

Далее не могу не отметить с удовлетворением, что выводы нашего оппонента по прочтении книги Г. Старр существенно приблизились к одобрению основных положений моей эстетики, да собственно и эстетики вообще. Приведу просто цитаты из конца письма Олега. Прошу собеседников простить меня за это, но после многолетнего Олегова ехидничанья над отцовским «единством с Универсумом» мне приятно почитать сии высказывания «блудного сына». Хоть и через наше фамильное «му-у-у-у», но он приходит к пониманию сущности эстетического.

«Самое же впечатляющее совпадение это с определением эстетического опыта как „единства с Универсумом“, сопровождающимся удовольствием. Поскольку МУ, к которому мозг возвращается при сильном эстетическом переживании, имеет дело с интеграцией нашего Я с окружающей средой, вот вам и объяснение того самого единства!»

«Таким образом, понятно, откуда при эстетическом переживании у нас берутся все описываемые чувства. Что же, наука объяснила эстетику? Да нет, успокойтесь, мои уважаемые собеседники! Она объяснила, что происходит. А вот как это вызвать, т. е. как именно создать такое произведение, которое вызовет возврат к базовому состоянию МУ, она не объяснила, да и по всей вероятности никогда объяснить не сможет. Так что работы для наших братьев-эстетиков будет достаточно на все предвидимое будущее».

«Смотрю в окно на прекрасное раннее утро среди отрогов пологой Аппалачской гряды. Утренний туман медленно, клочками, рассеивается по долинам, открывая чисто-голубое свежее небо и зеленоватые леса, уже тронутые желтовато-красноватыми оттенками осени. Утреннее солнце пробивается сквозь туман и возвращает надежду миру. Ощущение единства с универсумом охватывает меня, и я остро чувствую, как мои нейронные системы возвращаются к базовому состоянию модуса по умолчанию…»

Ну, утешил наконец старика, друг мой. Все-таки добрался из Москвы до Питера, хотя и через Нью-Йорк.

А вообще письма О. В. в нашем «Триалоге» (их немало в Первом томе) все-таки, во-первых, дают пищу уму, а во-вторых, демонстрируют, как труден вообще-то путь к пониманию вроде бы простых для меня, с юности и сознательно пришедшего в эстетику, эстетических принципов. Что же студенты-то могут почерпнуть из моих учебников, если столь эрудированный и не юный американский профессор так долго шел, например, к вроде бы элементарной мысли о единстве, или гармонии, с Универсумом как цели и венце эстетического опыта?

На этом завершу это неожиданное письмо еще одной благодарностью Олегу.

Ваш В. Б.