Трактаты. Проповеди

Разумеется, сам Экхарт не был создателем гипотетической методологии. Он лишь присоединился к тому древнему философскому жанру, который берет свое начало в диалогах Платона, прежде всего в «Пармениде». Но какие есть основания утверждать, что рейнский мистик был знаком с платоновским «Парменидом», и какого рода было это знакомство? Написанный в зрелый период, в 370-360 гг. до н.э., «Парменид», как и «Тимей», который Экхарт читал в переводе Халцидия (1-я половина IV в.), считается итогом платоновского творчества. «Парменид» вошел в средневековую философию посредством комментариев Прокла: кн. VI «Толкования на “Парменид”» и кн. I «Платоновской теологии» (V в.), а также трактатам опиравшегося на Прокла Дионисия Ареопагита[990]. Во 2-й половине XIII в. «Парменид» был переведен на латынь фламандским доминиканцем Вильгельмом из Мербеке (1220/1235 — до 1286). Вильгельм, одна из ключевых фигур неоплатоновского ренессанса XII-III вв., перевел, кроме самого диалога, прокловские «Толкование на “Парменид”» и «Первоосновы теологии» (вместе с конспектом «Первооснов» «Книгой о причинах»). Таким образом, в ходе комментаторской и переводческой деятельности в периоды первой и второй волны неоплатонизма гипотезы и мотивы («единое», «иное», «ничто» и пр.) «Парменида» прочно вошли в фонд средневековой схоластической мысли. На сегодняшний день достоверно не установлено, был ли «Парменид», подобно «Тимею», известен Майстеру Экхарту. Судя по неточности цитирования в п. 13 «Общего пролога», рейнский мистик читал не столько сам диалог, сколько его парафразы — как, живя в Париже, читал изготовленный в университетском скриптории в 1250 г. список «Corpus Dionysiacum», куда входили не только тексты, но и их парафразы и толкования. Однако тут дело даже не в начитанности рейнского Мастера. В диалоге Платона изучаются различные способы (гипотезы) взаимного определения единого и иного при исходном допущении, что помимо них нет ничего, относительно чего они могли бы определяться. Изображая процесс разворачивания единого в ином, размышляя над божественным промыслом, над благодатным присутствием Бога в сотворенном им мире, неоплатоник-христианин должен был так или иначе сформулировать некоторую совокупность, или систему, параметров и критериев, в которых это разворачивание единого, этот промысел Божий могли быть описаны. В ходе такого описания произошла вторичная систематизация гипотез и мотивов «Парменида», которые, как бы ни были они разрозненны, не могли не требовать общей конфигурации вполне определенного рода. В другую они попросту не могли бы быть встроены. Систематизация шла рука об руку с никогда не прекращавшимися толкованиями «Тимея» и направлялась ими. Единое и иное, теперь в обличье ума (παράδειγμα, 29 е — 47 е) и пространства-материи (χώρα, 47 е — 69 с), изучаются в «Тимее» с точки зрения их способности образовывать единое целое (γίγνομαι, γεννάω, 69 с — 92 b). Задумываясь над этим процессом, можно воссоздать диалектическую логику «Парменида»[991].

Гипотетичность экхартовской мысли определяет общие свойства его философии. В той мере, в какой о ней можно судить по проповедям, она имеет импровизационный характер, скорее напоминая собой свободное философствование (ср. «Когда вчера входил я сюда, в сей монастырь, то увидел... и тогда я подумал...», «Дорогой, когда мне сюда нужно было идти, я подумал...», «Этой ночью мне приходило на ум...», и т.д.[992]) с элементами эпатажа и полемическими заострениями. Импровизация как правило строится за счет предварительных заготовок; — проповедь Экхарта основана на построениях «Трехчастного труда» и разворачивается как игра с ними. Цели этой игры каждый раз бывают обусловлены теми или иными обстоятельствами.