Том I

Но в этой покорной моей растворенности отсутствует, вернее, недостаточно проявляется какое-то необходимое, капризно-нежное личное отношение, то, без чего «романа» (даже писательского, как и одностороннего любовного романа) не бывает. Может быть, восторженная моя поглощенность Прустом в чем-то соответствует обычному предлюбовному, преддружескому восхищению, и «роман» еще возникнет: я уже не раз вам говорил, что мне нужны годы, «история» для возникновения уязвимости и волнующего, настоящего крепкого чувства, и вот получается противоречие – Пруст ближе, проницательнее, современнее, он чаще говорит за меня (что особенно с писателем связывает), но, по-видимому, еще нет у меня тех ожиданий, того немедленного и уже не от него зависящего отклика, того участия в родном моем прошлом, благодаря которому мы так несправедливо предпочитаем умным и для нас любопытным людям какую-нибудь вздорную приятельницу нашей возлюбленной – вот эта связь со всем моим прошлым, со всем, что меня задевало и задевает, это постоянное возвращение в трудные и нужные минуты, эта верность «доброго старого друга», всё это для меня в Лермонтове, в его презрительной гордости, в его отстраняющей каждого неподатливости, неожиданно переходящей (по умному выбору, внешне похожему на каприз) в признательную нежность, в откровенность, столь возвышающую собеседника или друга и для него головокружительно-лестную. Но я предвижу время, когда этот мой «роман» потускнеет, когда еще кусок далекого прошлого словно бы выветрится, когда недавнее станет далеким и теперешнее новое мое преклонение «обзаведется историей» и будет куда более соответствовать одинаковости понимания, поисков и сложной душевной жизни (при всем различии степени и силы), признаки этой ломки уже появились, и я по иным своим переменам знаю, как невозможно сохранить жизненное единство людям нашего поколения – «исторически-столичного» (а не провинциального, без событий, как столько поколений, нам предшествовавших), – и может быть напоследок я переношу на давний мой роман с Лермонтовым всё это, опять бледнеющее, продолжающее ускользать в однако еще родное мое прошлое и кое-что – искусственно – из настоящего. И вот мы странно и противоречиво устроены: мы можем что-то терять, предвидеть и не сомневаться в потере, о ней мучиться и всё же с тем, что теряем, себе казаться неразделимо связанными, пока отрыв наконец не произойдет. Так бывает в любви, в дружбе, в деньгах, вероятно в семейной жизни, вероятно и в жизни вообще, в земной человеческой жизни: бросающая нас возлюбленная случайно еще не ушла, умирающий друг случайно еще с нами, растрачиваются последние деньги, за час до собственной нашей смерти уходят последние силы, а мы всё это видим неизмененными, прежними, не верящими ничему, что не наступило, как будто слепыми глазами, с той неспособностью воспринять чудо и особенно чудо конца, с тем отсутствием воображения, из-за которых мы и прикованы к тусклой и бедной своей судьбе. Вот и сейчас я знаю о несомненном конце ненадолго восстановленного «романа с Лермонтовым», но он еще существует, и в эту минуту, вернувшись к нему, к возможности сладостно-искренних о нем признаний, я облегченно радуюсь, как пылкий мечтатель, возвращающийся после скучного рабочего дня к отложенным до вечера своим вымыслам.

Внезапно я устал – опять повторяется (в который раз) обычная и печальная у меня последовательность: были преграды к какому-то «счастью» (свободно и не отвлекаясь писать о Лермонтове), преграды, мною же самим поставленные, я их трудолюбиво и медленно обошел, но на них растратил весь свой душевный пыл (по крайней мере, на сегодня отпущенный) и поневоле остался в пустоте. Нисколько не боюсь ее продолжительности – помню из опыта, что творческие мои возвышения кажутся иногда неяркими и невосторженными, но они неизменно возобновляются, не расхолаживаясь от времени и, быть может, становясь как-то обостреннее и естественно мне ближе. Предчувствую тон следующего моего письма и даже нетерпеливость за него взяться (ведь пройдут вам посвященные три дня), но пока – вялый и равнодушный – писать перестану, чтобы вас нечаянно не раздражать, как это бывает от мертвенного ко всему безразличия и о чем жалеешь, когда «приходишь в себя».

Письмо седьмое