Том I

Вдали от «мятелей и снегов», от тяжелого, однодумного, в деревянной тоске застывшего, ушедшего, умершего русского поэта (столь страшно о себе сказавшего, что «мертвому дано рождать бушующее жизнью слово») постепенно меня подчинило неожиданное новое чувство, непохожее ни на прежние полувоображаемые «писательские» мои романы, ни на действительную влюбленность и любовь, чувство, возникшее из бесконечного преклонения, из той необходимости восхищаться, собою жертвовать и непрерывно благодарить, которая у нас появляется при виде подвига, кем-нибудь совершаемого и другим людям непонятного и будто бы ненужного, которую мне внушила мученическая победа Пруста. Когда я с вами здесь познакомился – через несколько лет после моего приезда и после первых прочтенных прустовских книг, – восхищение мое стало уже привычным, привычно-скрываемым, для собеседников незаметным (как всякое длительное и верное чувство), кроме того, с вами я всегда был занят собой и вам боялся показаться преувеличивающим и восторженно-смешным – именно вам, твердо зная в отношении себя, что о Прусте нисколько не преувеличиваю, – и оттого я о нем говорил как бы снисходительно и равнодушно (по вашим словам, еще чересчур восхищенно), но сейчас буду искренним и не побоюсь – раз вы далеко – показаться преувеличивающим и смешным: я в самые трезвые свои минуты считаю, что если было какое-нибудь чудо, нам известное, это, конечно, Пруст, чем-то уже затмивший Толстого и Достоевского, непревзойденная удача (если такая судьба – удача) медленного и тяжелого человеческого восхождения (столь для вас спорного, мне именно Прустом доказанного), может быть, единственная гордость нашего времени, с его бессмысленно-вялой, беззлобной, однако же, как никогда, всеистребительной войной и обездаривающим влиянием большевизма. На Пруста по-разному нападают и по-разному его пытаются защитить, причем нападающие высмеивают у него то самое – композиционную слабость, безжизненность персонажей, отсутствие основы «костяка», – о чем защитники утверждают как раз обратное: по их словам, у Пруста композиционная тщательность до непроследимых, мельчайших – через тысячи страниц – подробностей, жизненность, если не «действующих лиц», то какой-то их сердцевины, какой-то – au ralenti или в разобранном виде – наглядно показанной, чересчур обнаженной их сущности, и даже основа дана – впервые роман о времени. Всё это обычные похвалы новому за то, что в нем имеется также понятное и старое, суждения обывателей о герое, плоских и малых людей о великом, и немногие, молчаливо подчиняющиеся или произносящие целомудренную частичную о нем правду – по собственной откровенной бедности, – лишь эти немногие достойно себя ведут. Нужно просто подумать о количестве наблюдаемого и верно обобщенного, о количестве найденного, названного, прежде казавшегося неуловимым (при невнимательном чтении кажущегося неуловленным и теперь), о скудной человеческой душе, разросшейся до пределов постигаемого и страшной в своей оголенности, как страшна лишь вплотную придвинувшаяся смерть, о таком напряженном к себе прислушивании, о таком, только и возможном после затворничества, святости, самоубийства, нечеловечески-честном умении себя выразить, какого еще никогда не было – и тогда особенно жалкими представятся те, кто хотят всё это подвижничество человека, к себе беспощадного, себя щедро раздарившего, обеднить «одной идеей», «временем» или «способом». Я не знаю, что такое талант, как в нем убедиться и как его измерить, я не знаю, что именно Прусту было «дано», но с тем, что было ему дано, довел он писательские свои поиски до какой-то единственно-высокой подражающей бессмертию и вечности, напрасной и грустной цели – восстанавливать и повторять прошлое, которое у него-то уж не становится случайным, поверхностным чувствованием, предположительной выдумкой или подменой и которое могло быть вторично как бы оживлено лишь непрерывно удерживаемым вдохновением проясненности и осознанности, тем, что бывает после длительной любовной боли. От этого долгого «романа с Прустом» я незаметно вовлекся во французскую литературу, и, с нею сжившись, сбросивши с себя (конечно, в одном, не слишком распространяемом смысле) стеснительную «кожу однонародности», я хотел бы прибавить ко многим обязанностям заграничных русских также и обязанность в России «привить» французов и Пруста (как раньше французские эмигранты «открыли» для Франции немцев и англичан – Байрона, Гете, Шекспира), и мое преклонение, столь мало похожее на любовь – от новой возвышающей цели, – сохраняется и должно сохраниться еще более прочно и несомненно. Для пытающихся быть честными Пруст становится и «школой скромности»: подобно другим замечательным людям, он словно бы нарочно, словно бы решив, что «после меня потоп», безжалостно «обобрал» свое и следующие поколения, всё, нам доступное, предусмотрел и закрепил, наиболее самонадеянным и прилежным из нас некуда ступить и нечего делать, и вот почему (а не от стыда или вздорного самолюбия) я – тоже самонадеянный и прилежный – не делаю ничего и с горечью отвожу ваши упреки и советы «экстериоризироваться», как вы насмешливо выразились в письме. Да, мое отношение к Прусту не влюбленность и не дружба, а попытка слушаться и вникать, и сознание, что кто-то за нас, жертвуя всем, в одиночестве думал, искал, мучился, и странное, неопределимое, но не ставшее безответственным и намеренно затуманивающим и преувеличивающим это чувство – признак и проявление той интеллектуальной страстности, которая постепенно в меня как бы въедалась и сделалась кровно моей.