Том I

После Лермонтова, после детства, кажется, было у меня «междуцарствие», время огрубляющего приспособления, сухой, беспредметной, безвдохновенной тоски, попыток «быть как все» и «всем» не уступать – в деньгах, молодечестве и грубости: до первой живой ревности, до первой вовне воплощенной и уже невоображаемой любви я лишился радости предпочтений, высокого человеческого свойства выбирать и выбранному оставаться верным. Незадолго до ревности и любви, незадолго до революции, с ними совпавшей, их предсказывая и как-то во мне связав, меня очаровал Блок, и начался мой второй «роман с писателем» (по-видимому, я ошибся, что были одни короткие вымыслы) – настоящий, недетский, но и неполный, постоянно прерывавшийся ревностью и любовью (чуть ли не к вашей предшественнице), какой-то, от них, осознанной гордой полнотой – и еще «событиями», упрощающими и сперва ненавистными, затем, словно бы со стороны, примиренно-созерцательно принятыми. Сейчас, когда я заполнен другим, мне трудно восстановить тогдашний свой «роман с Блоком» – лишний раз убеждаюсь, какую почти невыполнимую я себе назначил работу (и в своих дневниках, и в этих честных «протокольных» к вам письмах) – восстанавливать, передавать прошлое, иногда погибшее или спящее, и себя переводить в нужное творческое состояние: ведь даже после газеты, после мечтательных и приятных душевных блужданий, не врезывающихся в живую нашу глубину и нами немедленно забываемых, тяжело взяться за книгу, себя предыдущего сломить, повернуть и к этой книге насильственно направить (притом в случае с книгой должно быть сделано лишь первое усилие, вслед за которым она обычно усваивается, как бы втягивается сама собой), теперь же – от новой и, может быть, временной безраздельной наполненности моей Лермонтовым – ради назначенной себе «честности» (если же честности нет, то не остается у меня никакой другой основы, и я беспомощно, жалко рассыпаюсь), теперь ради честности вдруг перейти к Блоку и стараться воскресить его «мятели», «снега», «Мэри» (не лермонтовскую и для меня таинственно-детскую, но предлюбовно-весенне-нежную) – мне дается болезненно-трудно. И всё же я настойчиво повторяю волшебные, прежде столь убедительные слова, и Блок смутно из них возникает, зато тускнеет, готово исчезнуть всё только что живое и меня наполнявшее: мы чересчур душевно-бедны, и почти не бывает у нас того совмещения, того «единства всей жизни», какое было однажды у меня в гимназии – от «песчаных степей Аравийской земли».