Том I

Предвижу страстный ваш упрек, не однажды мне высказанный: почему не пишу, как бы не думаю никогда о России, оправдывая и превознося неопределенное «наше поколение», а не «русское наше поколение». Постараюсь ваш упрек отвести: я о России не пишу намеренно, о ней, о «русском нашем поколении» мне хочется без конца спорить и рассуждать, но так уже нелепо сложилось, что каждая о ней мысль, каждый разговор нас озлобляет и душевно беднит, потому что Россия и всё в ней теперь происходящее – временное, личное, непрощаемое, а любовь, дружеская и любовная (о чем единственно вам пишу), поэзия человеческих отношений – в этом какое-то биение вечности, нам недоступной, но присутствующей и примиряющей. В России, от России – попытка распространить ненависть (хотя бы дурно понятую любовь), у меня же, у «моего поколения» потребность жалеть и прощать, вдохновляться жалостью и прощением.

Есть такое сочетание слов, которое бесспорно соответствует чему-то внутри нас и которое следовало бы и вовне и в нас уничтожить – настолько оно чудовищно, навязчиво и как-то кощунственно-соблазнительно: это противоречивые, друг друга исключающие слова «святая ненависть». Из поколения в поколение, из верования в верование передаются жестокие эти слова, одушевляют слабых и сильных, приводят к самопожертвованию и к не сдерживаемой ничем беспощадности. Нам их тоже искусственно прививали по самым различным поводам, и мы однажды такому озлоблению поддались – когда впервые победили большевики – за то, что они посмели себя считать безошибочно правыми и сомнительно самонадеянную свою правоту утверждали через человеческие жизни и человеческое счастье. Мы лучше многих других были бы должны «святую ненависть» понять и разоблачить, испытав ее сами и перед тем, как испытали, сумев ей – во время войны – упорно и долго сопротивляться: мы знаем, какова она и как отрадна и осуществима с нею борьба, и нам бы следовало продолжить эту борьбу, стараясь сладкое наваждение в себе додушить и его не увидать, ни в наших друзьях, ни во врагах (оно заразительно и в дружбе и во вражде), а главное – найти замену появившемуся у нас «пустому месту». Может быть, большевики и победили потому, что ненависть боролась против пустоты или против ответной – производной и меньшей – ненависти: против любви – не кисло-сладкой и не минутно-восторженной, – против любви, мужественной, сознающей всю свою безнадежность и преимущество безнадежности, против истинной благожелательно-любовной человеческой природы никакая ненависть, мне кажется, не устоит.

Вот я нечаянно «коснулся политики», в которой так несамостоятелен и неуверен – и не только «коснулся», но медленно и смущенно открываю, что с самим собой я не допускал, не видел перемены, явно везде совершающейся, перемены ко внешнему равенству, противился ей и привычно хотел давней милой устойчивости и чтобы где-то была – пускай не у меня, но, быть может, и мне когда-нибудь доступная и как-то всем светящая, всех пригревающая – особенная, вольная, дорогая «красивая жизнь», но стремление оправдывать ее у других, желать для себя, а главное, любоваться ее отблесками, всё же во мне переломилось и, кажется, заменено сознанием непрочности, иногда сладким, неясной дружественностью к людям, и я смутно радуюсь (не стыдясь за опоздание, раз цели и чувства – мои, никем не внушенные и трудно мне давшиеся), и даже не радуюсь, а с наивностью какого-то новичка начинаю торжествовать, что повсюду перекинется эта моя прежняя «красивая жизнь», что повсюду смогут оказаться деликатно-внимательные умы и женщины, каких ищу (и почти никогда не нахожу), не придавленные мелочами, душевно свободные – до избалованности – и все-таки готовые себя не жалеть. Легкое и быстрое мое воображение, сейчас же повинующееся всякой новой восторженности, всяким новым предвидениям и надеждам, уже упивается возможностью умилительного раскаяния, «романа», одного из тех, что у меня бывают – от сердечной незаполненности, просто от одиночества, – но не с писателем, умершим или незнакомым, не с людьми особенно тонко-чувствующими, как бывало у меня прежде, а «романа», казавшегося тогда нелепым – с освободителем, с проповедником, с вождем.