Том 5

Иосиф вернулся, должно быть, минут через сорок? молча бросил к костру двух больших жирных уток, затем привязал своих лаек к молоденьким елям (лайки мгновенно положили морды на вытянутые лапы и затихли), так же молча присел на поваленную лесину подле костра, лицо его по-прежнему ничего не выражало, закурил крепкую папироску «Север»; казалось, он совершенно не чувствовал усталости, только черные височки, видимые из-под шапки, слиплись от пота.

— Где медведь? — спросил Сергей подозрительно.

— Медведь две недели назад тут ходил, — сказал Иосиф, покуривая. — След старый. Ушел отсюда. Две недели много времени, однако.

— И ты по этим кряквам стрелял? — удивился насмешливо Сергей. — Я же тебя прошу берлогу нам показать! На кой черт нам утки?

— Вот для супа утка хороший. Там впереди — озера. Много озер. Тайга. Большой марь, — ответил Иосиф. — Туда амика пошел. Жир нагуливать. О зиме миша думает.

— Ну и ну-у! — сказал Сергей. — Ладно. Порубаем этих уток на ужин и подумаем, как жить дальше.

Уже темнело. Пока варилась утятина, мы пили чай, закусывали копченой колбасой с хлебом и все поглядывали на вечереющую Светлую в узкой низине.

— Сохатина есть, — сказал Иосиф, вынимая из вещмешка маленькие коричнево-белые кусочки сушеного мяса. — Сохатиный жир тоже есть. Пробуй.

— А собак почему не кормите? — спросил я.

— На охоте, перед охотой нельзя.

Я пожевал сушеную сохатину, попробовал сохатиный жир — это было пресно, сытно, пахло дымом чума и ветреной тайгой, как тогда показалось мне. Потом хлебали жаркий бульон, ели вкуснейшее утиное мясо, горячее, душистое, жирное, какое, наверное, я не ел ни разу в жизни.

— Ночевать надо, — сказал Иосиф и взял топорик. — Дрова для костра готовлю. Пойду за лесинами.

Остроухие лайки, не подымая голов от лап, проводили его умными желтыми глазами, однако не встали, зная, видимо, что охота на сегодня закончилась. Они лишь хвостами чуть-чуть помотали хозяину, а Иосиф ходил вокруг костра не спеша, валил топором потрескивавший сушняк.

На ночь мы срубили несколько елей, приготовили лап-пик, толстым пружинящим слоем разложили его полукругом вблизи костра, который сейчас горел высоко, жарко, со всех сторон охватывая пламенем корневища поваленных нами лесин, и стали готовиться к ночлегу.

— Сапоги снимай, портянки и потники суши, шерстяные носки две пары надевай, хорошо будет, — сказал Иосиф. — И еще чай перед сном надо…

Потом мы лежали на лапнике около костра, вторично напившись горячего чаю, ноги сквозь две пары шерстяных носков чувствовали жар огня; черная тайга сжимала нас тьмой непроглядной ночи. Я подложил под голову вещмешок, поудобнее упер его в ствол ели, поднял воротник куртки, сжался на боку, закрыл глаза, чувствуя, как горячо ногам от костра, как холодом дышит в щеку ночная земля, веет в спину студеным мраком из тайги. Продолжая пить чай, Иосиф разговаривал с Сергеем, и я слышал их голоса:

— Весь мир черт-те где, а тут тайга, огонь, костер!.. У тебя не бывало, Иосиф, чтоб в тайге ночевал без костра?

— Раз было. А так спички имеем. Ружье у нас есть, порох, патрон. Всегда огонь будет.

— Каким образом?

— Спичка нет, стрели в старый пень, который… как это… труха есть. Затлеет труха. Иногда труха березового гриба берем, сушим, с порохом мешаем. Вот тут в кармане зимой носим. Это как спичка.

— Ни разу не замерзал в тайге-то?

— Замерзал. Шестнадцать лет мне было. На оленях побежал в тайгу. Устал олень, я устал. Мороз — пятьдесят градусов. Остановка сделал. Костер хотел развести. А спички нет. Замерз совсем. Вокруг ели стал бегать. Бегал, бегал, а костер горит, большой костер, кажется мне, совсем рядом. Огонь, искры…

— Представлялось? Замерзал, значит, Иосиф? Ну, ну?

— Замерзал. Не замерз. Брат за мной поехал. След нашел. Собаки у него были. Нашел меня брат. Костер развел, спирт дал. Все хорошо.

Что же такое было тогда в моей душе? Было тихое согласие с самим собой — может быть, это и есть счастье?

О медведе

* * *

В прошлом году охотник наш Маплин осенью уже харийса (хариуса) на мушку около камня на перекате ловил. Не идет харийс, хоть плачь, хоть пляши! Возвращается по вечерку, задумался о том о сем. Подходит к первым домам, голову поднял, вперед поглядь — а из-за дров медведь встает, громадный, как черт темный. Встает, глаза — угольки, и на Маплина смотрит. Маплин к карабину дернулся, орет от неожиданности такой: «Ты что, трах-тарарах, ходишь тут?» Медведь от крику его рванул боком за дрова, и из него, как из бочки! Этот Маплин знаменитый матерщинник у нас и горлодер. Горло — колокол, а тут в три силы заревел матушкой. А зверь неожиданного шуму боится. Медвежья болезнь называется, слышали? Не стрелил он его.

* * *