Том 5

Дождь, река, промокшая одежда, тепло крыши над головой — почему все это повторилось с чувством почти одинаковым? Почему вновь я испытал детское ощущение человеческого доброго приюта в непогоду, под прочной крышей, ощущение бесхитростной людской близости? Лодочник оставил нас в своей будке «переждать обломенный проливень», отказался взять плату за переправу, оттолкнув с улыбкой мою руку: «За каку таку лодку деньги, ежели наскрозь вымокли вы!» — и от этой простоты участия чувство тихой надежды загорелось в моей душе, как в детстве на Белой у бакенщика. Тогда, в детстве, в пору начала жизни, это была неосознанная мальчишеская радость надежды на то, что открытая готовность помощи будет везде и всегда порукой чести и силы всех мужчин, объединенных, понимающих друг друга.

Но сейчас, когда во многом потеряна искренность человеческих отношений, этот отблеск детского умиления поразил меня. И, не однажды познавший лукавство друзей, я долго не мог понять, что произошло со мной в ту августовскую грозу под защитой крыши, гулко и длинно обстреливаемой очередями дождя из низкого дыма туч, в том получасовом необычном уюте, в окружении тысячелетнего избяного запаха, мужского разговора об ухе, плотного грозового шума, залпов грома, белого озарения молниями луж под оконцем, размытой глины…

Наверное, это были минуты возвращения в романтическую чистоту — мелькнувшая перед памятью тропинка назад, туда, где оставалась вера в людское товарищество, которое уже почасту отдает свое земное место горечи разочарования.

Охотник и рыбак

Лед сошел недавно, был холодный весенний день, моросил дождь, леса над рекой мокли в тумане. Сквозь серенькую пелену в желтеющих камышах я различил на

другой стороне лодку; человек, согнувшись, делал что-то в ней, и показалось, что это был знакомый по прошлогодней охоте старик бакенщик.

— Здравствуй, бабай! — крикнул я, обрадованный возможной переправе на тот берег, к озерам. — Перевези, пожалуйста, очень благодарен буду!

И неторопливо отозвался в камышах несильный дребезжащий голос:

— Сич-а-ас, маленько жерлица таскаем, прийдем!..

Минут через пять из дождевого туманца отчетливее выделился, завилял к этому берегу весь мокрый, ветхий ботик-долбленка; малого роста старик, сутулый, седобородый, в ватнике, в войлочной башкирской шапке, стоя на корме, огребался веслом, внимательно прищуривался на меня маленькими, умными, веселыми глазами; потом у самой косы, где я ждал, проворно кинул из лодки на песчаную отмель чалочную цепь, засмеялся:

— Садись, хе-хе… Охотник и рыбак один ведь брат. Сичас вода из лодки бросаем и на тот берег пойдем.

И он принялся консервной банкой вычерпывать воду со дна долбленки, сыро пахнущей рыбьей чешуей, влажным деревом, а я осторожно оттолкнул посудину, прошел несколько шагов по мелководью, чувствуя через резиновые сапоги еще зимний холод воды, и сел на нос ботика — тот едва не зачерпнул от моей тяжести, увеличенной теплой одеждой, уже намокшей под дождем, и грузом охотничьего снаряжения: двустволка, набитый зарядами патронташ, вещмешок с котелком, продуктами и всякой всячиной, необходимой для ночевок у костра на лесных озерах. Я сидел в этой легонькой, чуткой долбленке, боясь громко разговаривать, боясь резко шевельнуться невзначай, и держал ружье и вещмешок на коленях, пока неторопливый старик не догреб до противоположного берега.

— Ну, спасибо, бабай. Что стоит это?

— Ничего не надо. Закурить только дай.

— А денег?

— Не надо, хе-хе. Охотник и рыбак один ведь брат.

— Ну как — рыба есть?

— Ни щерта. Плохо идет. Холод.

— А на уху-то есть?

— На уху есть, чать. Охотник и рыбак один ведь брат…

Не эти ли минуты — звездные мгновения моей жизни?

Клара Рассказ художника

Посвящается дочери Кате

Моя профессия заставляет меня разъезжать по всей Стране. Я люблю сходить ночью на маленьких лесных станциях, стоять на безлюдной платформе, слушать отдаленные вздохи уходящего паровоза. Леса спят, и эхо гулко катится по просекам, как в пустых коридорах.

Я люблю шагать по вечернему лесу и слушать его шорохи, сонные вскрики птиц, попискивание куликов на близких озерах, потом шагать по мягкой пыльной полевой дороге и видеть далекие огоньки на косогорах. Летом они кажутся теплыми, осенью мерцают и дрожат на ветру. Тогда Орион всю ночь горит в черных омутах глухих озер.

Обычно я поселяюсь на все лето до осени в деревне. Каждое утро встаю на заре и целый день брожу по полянам и лугам.

Я испытываю волнение, когда сумерки застают меня вдали от деревни, на покойных лесных озерах. Я вижу, как рождается ночь. Синий мягкий сумрак и туман ползут из неподвижной чащи деревьев на воду, и озера засыпают. На западе красноватый отблеск еще теплится, светится близ камышей, а с востока быстро надвигается темнота. И в притаившейся студеной воде уже плавают зеленые звезды. Становится сыро и очень тихо. Только иногда, мелькнув мимо угасающей над лесом поздней зари, со свистом и плеском на озеро садится стая диких уток.