Том 5

Более всего удивительно, что подобное состояние я испытывал еще в раннем детстве, глядя на плывущий мимо белых фонарей снег, на синие лужи после грозы, на ворохи сухих листьев под обдутыми октябрьскими ветрами заборами или слыша стук ее коньков по деревянному настилу, когда она, стройно покачиваясь, с улыбкой выходила из раздевалки в своих серебристых «снегурочках» на вечерний лед оживленного катка…

Чужая жизнь

Я благодарю судьбу за то, что она избрала меня не легким перышком, летящим но ветру моды, а каторжником в желанных кандалах призвания.

Какое наслаждение наблюдать, думать, чувствовать и ощущать волнение пришедшей мысли, какая мука ловить ритм фразы, испытывая порой отчаяние от неподатливости слов, диалога, целой сцены, от непостижимости красоты сущего, какая особая радость пронзает тебя от блеснувшего огонька поезда на дальних путях в дождливые сумерки, или при цветении старых каштанов в переулках южных городов, или при виде праздничной весенней толпы Арбата, при звуках музыки на бульварах, которую я слышал в детстве и помню до сих пор.

Ни с чем нельзя сравнить удовольствие видеть в потоке толпы выражение разных человеческих лиц, разнообразие и сходство фигур, походок, костюмов, причесок, жестов, изучать все это со стороны, впитывать в себя жадно, воспринимая каждое лицо человеческое либо с любовью, либо с неприязнью, и воображать чужую жизнь.

Тайна

Что же это? Опять хочу убедить себя, что смысл искусства в вечной погоне за истиной и красотой? Но мы не можем знать, что определяют в нашей судьбе правда и красота, если не раскрыли для себя сущность их. По-видимому, красота — это признак надежды, цель смысла жизни, ради чего всякий человек рождается на свет.

Если знаменитый греческий Парфенон — образец архитектуры, и мифический Иисус Христос — образец веры, то это символы и метафоры нравственной красоты; тогда, может быть, вся история — это один из множества предложенных случайностью вариантов в поиске главной правды — жестокой красоты.

Не для этого ли познания той и другой красоты дана человеку способность мыслить?

Да, да, познание через мышление к чувству и наоборот. Но в силах ли мы точно исследовать, как возникает мысль? И что такое мысль? Ах, да, движение материи. Ну а что такое движение материи? Как возникает оно? Где его механизм?

Нет, что-то бережет, скрывает и охраняет тайну сердцевины всех истин. Наверное, попытка проникнуть в эту глубину — действие разрушения, дьявольский соблазн, искушение, что испытывает ребенок, ломая игрушку, добираясь до ее механизма. И не это ли искушение есть литература со всем ее бессилием познать тайну зарождения мысли? Истину или ложь рисует наше воображение? Именно воображение сильнее опыта, и именно оно неисчерпаемым любопытством своим пытается проникнуть в самый центр загадок и пугает и манит нас темной таинственностью нераскрытых поступков будущих литературных героев.

Лес и проза

Если в летнем благословенном лесу человек способен испытывать очарование сверкающей зелени, теплых ветерков на полянах, солнечных светотеней, то он не замечает корявых веток под ногами, гнилых пней, безобразного сушняка в чаще.

Все это не портит общего ощущения любви к сущему, и от радости ходить по земле охватывает его душу ветерок счастья, навеянного золотым днем истинной красоты бытия.

Так бывает и в мудрой прозе, которую следовало бы назвать добрым судьей, приведенным к присяге самой жизни.

Степь

Иногда я пытаюсь вспомнить свои первые прикосновения к миру, вспомнить с надеждой, что это может возвратить меня в наивную пору счастливых удивлений и смутного восторга, вернуть то, что позднее, уже зрелым человеком, никогда не испытывал так чисто, так пронзительно.

С каких лет я помню себя? И где это было? На Урале, в Оренбургской степи?

Когда я спрашивал об этом отца и мать, они не могли точно восстановить в памяти подробности раннего моего детства.

Так или иначе, много лет спустя я понял, что пойманное и как бы остановленное сознанием мгновение самого высшего счастья — это чудотворное соприкосновение мига прошлого с настоящим, навсегда утраченного с сущей красотой вечного, детского со взрослым, подобно тому как соединяются радостные сны с явью. Однако, может быть, первые ощущения — неясный толчок крови предков во мне, моих прапрадедов, голос крови, вернувший меня на сотни лет назад, во времена какого-то переселения, когда над степями носился по ночам дикий, разбойничий ветер, мотал, исхлестывал травы под сизым лунным светом, и скрип множества телег на пыльных дорогах перемешивался с неумолчной трескотней кузнечиков, заселивших своим сопровождающим звоном многоверстные пространства, днем выжигаемые злым солнцем до горячей сухости пахнущего лошадьми воздуха…

Но первое, что я помню, — это сырая свежесть раннего утра, обильные травы, тяжелые от росы, высокий берег реки, где мы остановились, видимо, после ночного переезда.